Разбирательства множились, разветвлялись, наслаивались, сплетались, разукрупнялись, вскипали, как пена на разогретом молоке, и оседали — возмущение оборачивалось пшиком, замедляли ход или убыстренно катились к развязке, но не кончались, а втягивали в бурно-размеренные рукава и русла новых участников.
Безутешно плакавшая девочка умоляла о снисхождении: она перед хирургической операцией по требованию врачей сняла колечки, браслетик и доставшийся от бабушки нательный крестик; дешевую бижутерию положила в тумбочку, а крестик спрятала в чехольчик-капсулу, предназначенную для легоньких синтетических бахил — их раздавали посетителям клиники, чтоб натянули поверх обуви и не пачкали покрытый линолеумом, чисто вымытый швабрами пол; после наркоза растеряха крепко уснула и забыла о крестике, выбросила вместе с пластмассовым футляром, спохватилась через несколько дней.
— Обойтись столь безответственно с крестом животворящим! — гремел обличитель-прокурор. — Крест — символ принадлежания Богу! Хорошо, нашлась старуха, одолжила тебе свой!
— Что толку, если я все равно вскоре умерла! — рыдала девочка.
— Не тебе решать: сколько жить и когда умирать!
Некто в строгом чиновничьем партикуляре отвечал на вопросы судьи уверенно и четко (сразу было видно, что врет):
— Да, я предложил разместить кожно-венерологический диспансер в кельях Николо-Угрешского монастыря. Не для того чтоб унизить святую веру. А потому что заколоченный монастырь пустовал. Простая целесообразность: мы, партийные работники, заботились о здоровье трудящихся. А еще… — говоривший сладко прижмурился, просиял: — …это было сделано в память о Владимире Ильиче Ленине. Он страдал наследственным сифилисом. Вы согласны: только в пораженном сифилисом мозгу могла возникнуть идея погрузить проституток на баржу, вывезти в открытое море и утопить? В силу особой значимости этой болезни для нашей страны мы обустроили в кельях диспансер.
Конвоиры в гимнастерках, сапогах и брюках-галифе поволокли сопротивлявшегося богоборца к клетке на колесах, в которой ему предстояло отбыть к месту воздаяния за провинность. Исходя из воплей приговоренного, можно было заключить: его ожидает суровая казнь.
Схожий с предыдущим жох и самооборонялся схоже:
— В советское антибожественное время отсутствовало понятие «грех»!
— Хочешь сказать, не ведал: воровать, убивать, прелюбодействовать нельзя? — насмешничали судьи.
— Таким мелочам, как воровство, не придавали значения. Главное было — верность марксистско-ленинской идеологии.
— В геенну лицемера! — единодушно постановили законники.
Сменившая ханжу на скамье подсудимых свиноподобная тетка лопалась от самообожания. С нее быстро согнали спесь:
— Почему возражала против женитьбы сына на прихожанке церкви, куда сама ходила молиться?
— Она лентяйка! И внешне оставляет желать… Мой сын заслужил лучшую!
— В отбросы общества ту, которая не нравится? Нет, должна была взять ее под опеку. Обучила бы трудолюбию. Любить надо всех без исключения. Тогда всем будет хорошо!
— Всем, кроме меня! И сына! — плаксивилась свиноматка.
— Подлинный христианин обязан выбирать для себя что похуже. Чтоб остальным досталось лучшее! А ты привередничала. Как такое стыкуется с христианской моралью?
Приговорили ее за кочевряжничество — к вымоканию в уксусе.
— Я не селедка! — верещала она.
— Истинно так. Но если б к тебе отнеслись, как ты к этой девушке, осталась бы одинокой и несчастной. Бездетной.
Чихвостили сутяжников, которые ныли:
— Если Господь действительно нас любит, не допустил бы хворей, поселившихся в нашем организме. Оградил бы от болезней.
— И как бы вы тогда умерли? — хихикали судьи. — Здоровенькими?
Спорщики качали права:
— Не наше, а ваше дело — изобрести причину смерти. Болезней вообще не должно быть, если на то пошло. Не мог Всеблагой напичкать прекрасные тела микробами и опухолями…
Счетная комиссия приперла к позорной стене взрослого прихожанина — да столь плотно, что невидимая эта плоскость казалась расстрельной (хотя ничего вопиющего проступочник не совершил):
— Стоял в церкви и думал не о Боге, а о своей дырявой майке!
Обвиняемый не отрицал:
— Я из церкви шел на прием к врачу. И заранее стыдился, что врач увидит дырку.
— А надеть нерваную не мог? Такое в голову не пришло?
— Не было денег на новую… Прием у врача дорогущий. Я предпочел пожертвовать на нужды храма последний рубль.
— Тогда другой коленкор, — повеселели члены бригады. — Тогда ты прощен! Но заштопать дырку было в твоих силах!
В соседнем зале грубиянка-дочь слезно выпрашивала прощение у старенькой матери, а та говорила:
— Я тебя предупреждала, что умру. И исправить твое хамство станет невозможно. Но ты продолжала меня ухайдокивать!
Досталось отцу мальчика, чью судьбу он загубил:
— Ты должен был сделать операцию на сердце! Шунтирование!
— Сын готовился поступать в институт. Оставалось всего ничего до его студенчества, я не хотел его нервировать. Я делал как лучше! — доказывал отец.
Судей бесила его непрошибаемость:
— Получилось — хуже! В самый неподходящий момент ты дал дуба! Сорвал подготовку мальчика к экзаменам! Операция сохранила бы твою жизнь. Ты допустил непрощаемое!
Прямо на очной ставке произошла встреча сына с матерью, которая в земной жизни не знала, что сын отказался ухаживать за ней, дряхлой и плохо соображавшей, отдал в приют. Теперь она пыталась облегчить участь слабохарактерного равнодушца (судейская формулировка была «не выдержал испытания материнской болезнью», но и других недоимок за ним хватало), упрашивала принять во внимание бедственное положение, в котором она и сын находились из-за ее болезни, однако ходатайство отклонили.
Худощавый суицидник с запекшимися сгустками крови на полотняной подвязанной шнурком рубахе обелял свои самовольство и богонеподчиненность:
— Я понимал: меня прикончат. Но сначала поизмываются. Я боюсь боли. Меня бы кололи иголками в мошонку… Я пустил пулю себе в висок, когда ночью приехал «черный ворон»… Я не выдержал бы пыток и ожидания расстрела! Чекисты поднимались по лестнице!
Защитник его отмазывал:
— Тот, кто грозит, что покончит с собой, как правило, этого не делает. Самоубийцы молчаливы. Если бы он хоть слово кому сказал, намекнул, что собирается над собой надругаться, его бы отговорили.
Статный прокурор в бархатной мантии громил слабака:
— Обязан претерпеть все, что ниспослано! Значит, выпал жребий быть замученным. Жизнью ссужает Господь и дает ее в аренду на определенный срок. Зачем торопиться? На тот свет не опоздаешь. Апропо скажу: тебя бы не расстреляли. И не замучили. Игральный кубик выкидывает иногда удивительные фортели. Тебе выпало бы шесть очков, а не два. Чекисты привезли тебе приказ о повышении на службе. Вот уж верно: поспешишь — людей насмешишь, — произнеся это, морализатор, вопреки изреченной шутке, не улыбнулся. — С какой стати в одностороннем порядке расторг договор с Господом, сократил отпущенное тебе время, то есть произвел коррекцию в сторону уменьшения?
Еще один самоубийца, не сознавая безвыходности своего проступка, самовосхвалялся:
— После моих доносов были казнены сотни безвинных. Но собственной смертью я искупил ужасный грех, кровью смыл позор!
Судей возмущали и выспренная риторика, и трусость, и глупость:
— Чего ты смыл? Смылся из жизни, приплюсовал к казням-убийствам свое самоустранение. Надо было каяться, ползать на коленях перед каждой обездоленной тобою семьей…
— Но их же сотни!
— Вот и избывал бы по чайной ложке, вычерпывал свое зло…
Мужчина в брезентовом плаще с капюшоном и с удочкой уверял:
— Я никогда никого не обманывал!
Судьи потешались:
— А рыбу? Насаживал на крючок фальшивую синтетическую приманку! Выдавал блесну за съедобного живца!
Спиннингист не знал, что возразить.
Замухрыжистый, однако державшийся надменно принципиалец подвергся откровенной агрессии судей:
— Какими достижениями можешь похвастать в напрочь незадавшейся своей судьбе?
— Я не ходил ни к кому на поклон, — высокомерно известил он.
— И это все? Негусто! Если бы подладился, а не лелеял гордыню, удалось бы осуществить многое из задуманного, но ты, нищеброд, лишь холил свою несуетливость! Это все, в чем ты преуспел! Растерял друзей, сделал жену несчастной, детей обрек ходить в обносках…
