Создатель Московского театра поэтов рассказал о неожиданной помощи Леонида Филатова

Создатель Московского театра поэтов рассказал о неожиданной помощи Леонида Филатова

Влад Маленко: «Мы все предали что-то важное в себе за консервы»

Актер, режиссер, поэт, баснописец, художественный руководитель «Есенин-центра», создатель Московского театра поэтов Влад Маленко — невероятно многогранный человек. Его голос сопровождал культовую программу 1990-х «Куклы», а еще он был автором и ведущим другой легендарной программы эпохи перемен — «До 16 и старше». Сегодня Маленко продолжает творить и открывать поэтические таланты. В интервью «МК» накануне своего пятидесятилетия, которое он отметит 25 января, Маленко рассказал о работе с Юрием Любимовым, необычной встрече с Леонидом Филатовым, поэзии и театре, современном телевидении, а еще о том, почему начал писать басни.

Фото: vk.com

— Влад, вы почти двадцать лет отдали Театру на Таганке. Как вы попали к Юрию Любимову?

— В «Таганку» я пришел из Академического театра имени Моссовета в 1996-м. Юрий Петрович тогда созорничал и сказал про меня: «Я его украл». В Театре имени Моссовета у меня были великие партнеры: Георгий Жженов, Борис Иванов, Нина Дробышева. Легендарному директору театра Льву Федоровичу Лосеву очень нравились мои пародии. Я тогда работал в программе «Куклы», и мною затыкали все капустники. На любые юбилеи в «Современнике», в Театре Ермоловой я что-то сочинял и демонстрировал, но очень хотел в «Таганку». Меня привлекал поэтический театр. Первый спектакль на «Таганке», который я увидел, еще учась в школе, был «Послушайте!» по Маяковскому. Я поразился, что так можно! Свободно и в то же время по-настоящему, как будто это не спектакль, а написанное стихотворение. Я пошел разговаривать с Юрием Петровичем. «Ты же в «Куклах» озвучиваешь героев-политиков. А можешь показать?» — попросил он, и я начал ему показывать. «Слушай, отойди чуть-чуть, вдруг ты комнатный артист», — прибавил он.

Отхожу, а он задает мне вопросы как президенту, потом как генералу. Я начинаю импровизировать. Любимов смеется и говорит: «Значит, завтра ты выходишь на сцену в спектакле «Высоцкий» и будешь делать примерно то, что делал в нем Филатов. Накидай что-нибудь из политиков про Высоцкого». Тут у меня задрожали ноги: я сейчас выйду на сцену, а там стоят Бортник, Золотухин, Фарада, Смирнов, Трофимов и так далее. Впрочем, на следующий день я уже работал, а мой столик в гримерке оказался рядом со столиком Высоцкого, за который, конечно, никто не садился.

— А вскоре вы сыграли Смердякова в спектакле Любимова «Братья Карамазовы»…

— Когда я попросился на роль Смердякова, Юрий Петрович воскликнул: «Ну ты даешь! Первым составом идет Золотухин, вторым Бадалбейли, а ты тогда будешь третьим, доброволец!» — «Хорошо, — отвечаю я. — Только можно я буду ходить на все репетиции?» Любимов разрешил. В результате я остался единственным из трех, кто играл в этом спектакле. Он вышел к восьмидесятилетию Юрия Петровича в 1997 году, и мы поехали по всему миру. На «Таганке» у меня было порядка 25–30 спектаклей в месяц, я фактически жил в театре. В перерыве не уходил обедать, а ложился между тринадцатым и четырнадцатым рядом, там было потеплей, на десять минут засыпал, а потом опять шел на репетицию. Потихонечку начал писать для театра, режиссировать какие-то кусочки внутри спектакля. Это нравилось шефу. Но была договоренность, что я не рассказываю об этом, а сразу показываю, — и все он принимал. Я был абсолютно свободен. Это была самая счастливая театральная пора с Юрием Петровичем.

— Многие говорят о сложном характере Любимова. Как вы сейчас о нем вспоминаете?

— Необыкновенно талантливый и очень сложный мастер, который обладал обостренным чувством стиля. Он пытался все держать в голове: от гвоздя до мысли спектакля. В нем присутствовало желание быть молодым. Не случайно Давид Боровский назвал его гением коллективного разума. Юрий Петрович умел возбудить в актере желание быть хорошим, и тот, как отличник в школе, стремился побыстрее ответить учителю, чтобы получить «пятерку». Любимов собирал всю энергию, чтобы появилось чудо — рождение спектаклей, таких как «А зори здесь тихие», «Товарищ, верь!», «Борис Годунов» или «Преступление и наказание», которое я смотрел пять раз.

— Как складывался ваш собственный поэтический театр?

— Я стал приглашать в Малый зал «Таганки» своих друзей — поэтов, музыкантов, художников, писателей. Сразу пытался сделать так, чтобы их выступление представляло собой не концерт, когда исполнители выступают по очереди, а чтобы у него была общая мысль, импровизация, неожиданный диалог с публикой. Поэтический театр — это не только стихи. Наоборот, надо очень осторожно относиться к поэзии в театре, потому что поэзия — это лекарство, и ее надо дозировать. Перебор может перейти в пошлость.

— Многие великие поэты, например Мандельштам, крайне скептически относились к сочетанию театра и поэзии. Участники вашего театра больше актеры или поэты?

— Интересный вопрос. Я говорил ребятам, что если бы Мейерхольд вдруг задумал поставить спектакль с Мандельштамом, Есениным, Пастернаком, Цветаевой, то они бы его застрелили или он бы выстрелил первым. Поэтому, когда я создавал Театр поэтов, то начал с риска. На первом же спектакле собрал ребят, которые не имели никакого отношения к театру, и сказал им: «Ребят, в Большом лучше вас танцуют, в Театре Станиславского и Немировича-Данченко лучше поют, в МХТ лучше играют. Чем же можем взять мы?» — «Чем?» — спросили они. «Только вашей индивидуальностью, вашим собственным миром. Вы не должны играть поэтов, вы должны быть такими же ребятами, кто из района Перово, а кто из Волгограда».

Вот так и получился спектакль «Площадь Революции», и даже профессиональные актеры и режиссеры приходили и говорили: «Да, это настоящий театр». Это для меня был самый важный момент, и ребята сами потихонечку влюбились в этот спектакль. Влюбились в разговоры за кулисами, в подготовку. Всегда есть великое время тишины, как бы договоренности перед спектаклем. Кто это почувствовал, навсегда болен театром. Это время нежности. Все превращены в слух, и только шуршат свитера.

— Когда-то поэты собирали стадионы, а сегодня такое возможно?

— Oxxxymiron же собирал стадион, Шевчук собирает, а он поэт. Мы с ним могли часами говорить только о поэзии: о Брюсове, Пастернаке, Маяковском, о моем любимом Саше Черном. Было бы здорово возродить нечто похожее на «Турнир поэтов», который вел в «МК» Александр Аронов. Мне очень нравилось его читать. Во-первых, это настоящий поэт, во-вторых, очень органичны были и его размышления, и «Турнир поэтов», и его стихи. Была бы моя воля, я бы эту линию попытался продолжить.

— Фестиваль «Филатов Фест», который вы организовали, тоже яркое поэтическое соревнование…

— Леониду Филатову я носил свои первые стихи. Моим сержантом в армии был его сын Денис. Так я попал домой к самому знаменитому артисту-поэту страны. Леонид Алексеевич вышел в домашнем халате, накормил меня супом. Я пошел в самоволку, чтобы съездить к родителям. Мне нужно было переодеться в гражданскую одежду, которую я хотел взять у Дениса. Его одежда не подходила по размеру, и Филатов дал мне свой свитер и брюки, а поскольку я был по-армейски пострижен, то надел еще и его шляпу, чтобы меня не засекли патрули в метро. Филатов жил на Рогожском Валу. Оттуда я с опаской добрался до Строгина. Вечером вернулся к нему, отдал вещи, переоделся в армейскую форму, и мы вместе с Денисом поехали в часть. Прошло много лет, и мы открывали доску Филатову на доме, где он жил. На ней он запечатлен в том самом свитере, который дал мне поносить. Так что «Филатов Фест» для меня — любимое и дорогое дело. Его благословила вдова Леонида Алексеевича Нина Сергеевна. В 2021 году мы запускаем седьмой «Филатов Фест». Это сбор людей со всей страны, которые слышат время.

— А как развивается история со сквером поэтов рядом с «Есенин-центром»?

— Я решил вызвать ревность чиновников и говорю им: «В Париже, в шестнадцатом округе, есть сквер поэтов. Вы что, думаете, что у нас в Москве меньше поэтов родилось? У нас родились Пушкин, Лермонтов, Высоцкий, Крылов, я, грешный». Своей идеей стал всех подогревать. И получилось. Вирусная зараза приостановила эту историю, но, надеюсь, вместо дурацкой стихийной парковки на пересечении шести улиц, на Селезневке рядом с «Есенин-центром» будет сквер поэтов. И будет памятник неизвестному поэту и разные неожиданные скульптурные композиции. Я хочу, чтобы Башлачев мог побеседовать с Лермонтовым, Пушкин с Летовым. Почему нет? Поэты вне времени.

— Почему вы решили обратиться к жанру басни?

— Я начал писать басни от отчаяния. У меня случился разрыв с Театром на Таганке. Там произошла несправедливость, и, чтобы с достоинством выйти из очень непростой ситуации, я написал заявление об уходе. Любимов его сгоряча подписал, потом он меня вернул, но все было уже по-другому. «Яйцо» уже было простое, а не золотое. Короче, в один не прекрасный день в тридцать лет остался без работы, без денег, без любимого дела. Я не знал, что делать, засыпал, и мне сразу снился театр. Вот чтобы не спиться, не умереть, не сойти с ума, я от отчаяния написал первую басню «Утюг-одиночка», потом я ее переименовал в «Утюг и мясорубка». Утюг, который хочет любви, ищет себе подругу жизни и находит мясорубку, отчего происходит трагедия. Я как-то вывел формулу: «Чем безнадежнее жизнь и опаснее, тем гениальнее пишутся басни». В этом смысле моими учителями были, конечно, Иван Крылов, Сергей Михалков, Саша Черный, Александр Вертинский, Николай Эрдман и Владимир Высоцкий. Его «мангусты», «жирафы», «козлы отпущения», «кони-иноходцы» — герои басенного мира.

— Насколько зритель сегодня готов воспринимать басню?

— Хорошо, когда в тебе есть возможности играющего писателя, играющего поэта, дар авторской интонации, который был у того же Владимира Семеновича. Люди воспринимают басню как некое ретро с тяжелым слогом. Сейчас время тик-токов, мемов, а басня дошла до шаблонной карикатуры. Молодые люди не будут ее читать, а посмотрят пятисекундный ролик. Там сразу будут расставлены акценты: кто подлец, кто молодец. Поэтому мы последние литературные солдатики.

— А какие проблемы вас особенно волнуют?

— Разумеется, проблемы несправедливости. У поэта всегда должен быть укор по отношению к несправедливой ситуации. Тут, как ни крути, без бунтарства невозможно. Но только бунтарство должно быть замешено на любви. Возмущает, когда к человеку относятся как к вещи. У меня есть стихотворение:

Я с желтым ящиком иду.

И Бог бы с ним.

Ношу по городу еду.

Зовут Муслим.

Когда нас приучают к тому, что за желтым ящиком не видно человеческой души. Когда не понимаем, что в Москве живут одним образом, а где-нибудь в Кировской области совсем по-другому. Люди получают тринадцать тысяч, и неизвестно, как им выжить. Конечно, меня волнуют разные социальные темы. Потому я и пошел в свое время в «Таганку». Хотя, если честно, я на семьдесят процентов лирический поэт, но на остальные тридцать во мне живет гражданский глашатай. Наверное, поэтому в 2020 году появилось на свет стихотворение «Ржев», посвященное памятнику солдатам Великой Отечественной. Технически такое не сделаешь. Это нужно пережить. Поэтому видео с чтением этого стихотворения в социальных сетях имеет несколько миллионов просмотров. Хотя это ведь не эротика, не юморок, не ирония, не что-то легкое. Но это и не панегирик. Там есть конфликт. И потому так тронуло это людей, о чем они мне пишут из разных стран.

— Телевидение 1990-х, на котором вы работали, активно поднимало социальные проблемы и высмеивало власть. Знаменитые «Куклы», где вы озвучивали многих политических персонажей. Сегодня о кризисе телевидения не говорит только ленивый. Что же произошло?

— Я не смотрю телевизор, наверное, лет десять. Если и включаю, то разве что канал «Культура». Мы все предали что-то важное в себе за консервы. Нас развели, как индейцев на бусы. У Макса Фриша есть пьеса «Бидерман и поджигатели». Стало известно, что в городе появились два черта, которые носят канистры и поджигают дома. Но господин Бидерман уверен: «Это идиоты пускают к себе непонятно кого. А мы добропорядочные и опытные люди. У нас такого не будет». В один прекрасный день к нему в дверь стучатся два молодых человека, и заканчивается тем, что он сам им помогает носить на чердак канистры. Вот так и с нами. Мы все Бидерманы и поджигатели. Приведу пример. Я вел программу «Тет-а-тет» на Первом канале, который тогда назывался ОРТ. Ко мне реально каждый день приходили два мешка писем: были очень трогательные, а были как под копирку: «Влад, я тебя очень люблю. Познакомь меня с Андреем Губиным». Мы поднимали важные темы: как жить в общаге, как отстаивать свое «я», как не пристраститься к наркотикам, почему появляется нацизм? Я ходил, беседовал, волновался, лез на рожон. А потом эта программа стала как бы не нужна. Как будто всех вмиг облили сахарным сиропом. Смотрю, мне уже дают задание: съездить к группе «Блестящие», потом к группе «Свистящие». Я ушел. Просто физически стало противно. Я бы с удовольствием вел какую-нибудь программу, но мне кажется, что это сейчас не ко двору. Но зато мы придумали и провели однажды прекрасный «Квартирник Высоцкого» с Евгением Маргулисом на «Таганке». Молодые ребята и знаменитые исполнители так классно пели. Я был Домовым «Таганки», а Маргулис — главврачом Маргулисом из песни Высоцкого. Еще я мечтаю сделать и совместный телепроект с моим другом, пианистом Борисом Березовским.

— У Бродского есть знаменитая строчка, которую он написал, когда ему исполнилось сорок: «Что сказать мне о жизни, что оказалась длинной…». А как бы вы ответили на этот вопрос накануне своего пятидесятилетия?

— Я собираюсь 25 января поздравлять знакомых Татьян и слушать Высоцкого. А вообще, пока дышу и живу, в любом возрасте буду говорить спасибо за вот этот конкретный день, за то, что ты проснулся и у тебя будто нет никаких званий, заслуг. На твоем личном счетчике нули, и к вечеру ты сам должен заслужить себе на хлеб с маслом и на доброе слово от других людей. Это твоя личная жизнь вот этого одного великого дня. Никакого времени не существует. Просто есть пацан, который должен доказать, что ему можно открывать любую дверь.

Источник: mk.ru

Похожие записи