«Шинель — это комфортно, за неё морду не набьют»
Художник Дмитрий Цветков без стеснения называет себе швеей. Его искусство действительно – домотканное. Цветков ювелирно вышивает концептуальные смыслы имперского масштаба. Среди его самых известных арт-объектов – гигантская картина империи под названием «Мягкая Родина», огромная шапка-ушанка, похожая на герб, мягкие пистолеты и кинжалы, шинели, украшенные вышитые бисером орденами и ватники с ползущими солдатиками. Художник как кутюрье – шьет произведения коллекциями, которые потом выставляются в музеях по всему миру. Обычно Дмитрий очень серьезно, но с очевидной иронией, рассказывает о своем творчестве, не раскрывая всех карт. Но с «МК» он был предельно откровенен.
«Моду сделали мужики»
– Ты родился в Коломне. Теперь, став известным художником, делал там какие-то проекты? Хочется возвращаться на малую родину?
– Маленькие русские города со святыми церквами любят интеллигенты из столиц. Человек, который оттуда сбежал, никогда в жизни туда не вернется. Хуже и гаже, чем город Коломна, не существует ничего, хотя там необычайно красиво. Там монастыри, колокольный звон… Родиться можно, но жить, ребята, там нельзя.
– Почему?
– Там полное бесправие. Человек, который выходит на Пушкинскую площадь, получает палкой по лбу и считает, что это бесправие, ничего не знает о жизни. Бесправие – там, в провинции, где главный человек – милиционер и продавец водки.
– Когда ты уехал?
– Закончив восемь классов, я уехал и поступил в художественное училище в Москве. Нельзя было сказать, что я хочу быть художником. Это был ад. Все в классе хотели стать шоферами или военными, и стали. Ничего в этом страшного нет. Но я хотел чего-то другого…
– Как мальчик из Коломны увлекся шитьем, когда все одноклассники мечтали стать военными?
– Я всегда удивляюсь, когда говорят, что шитье – это женская работа. Моду сделали мужики. Первым меха надел Геракл, когда убил льва. Первыми, кто делал макияж, красил волосы и ногти, а также делал украшения, амулеты, были воины. Женщины не красились. Хатшепсут (царица, ставшая фараоном – М.М.) посылала из Египта за хной корабли в мифическую страну Пунт, но они ничего не привезли, кроме золота. Вся мода пошла от мужиков. Мужикам свойственно рукоделие. У меня две помощницы девочки, а остальные мальчики. Я в детстве играл в войнушку, делал человечков-воинов. Потом начал учиться прекрасному в художественном училище. Выглядело это так: сначала я штриховал куб, потом ворону, потом ведро… В Коломне я ходил в изостудию, у меня папа был художником, причём одним из первых, кто работал с Сергеем Образцовым. Папа пришел в изуродованный театр в 17 лет, когда шла Великая отечественная война. Он был десантником, весь его отряд убили.
– То есть с самого начала для тебя война и декоративное искусство были слиты воедино?
– Да. С детства. В родном городе я пытался быть брутальным мальчиком, а потом однажды нарисовал воробьев на ветке и мой рисунок взяли на выставку. Туда пришел журналист и написал, что только детское отзывчивое сердце может нарисовать таких бедных птичек. Он меня прочухал. А на следующий день на меня все девочки показывали пальцем – «отзывчивое сердце» – и смеялись. Я был уничтожен. Я тут же записался в академическую греблю, чтобы спрятать свое отзывчивое сердце. А потом оно взяло вверх, и я начал учиться прекрасному – рисовал страшные натюрморты, натурщиц, серпы да яйца (называли это «серпом по яйцам»), потом делал какие-то самовары, и так прошло 20 лет.
– Как занесло на монументальный факультет художественного института имени Сурикова?
– Классическая станковая живопись – жуткая убогая кандовость. Тем более, русская – это ведь реализм. Искусство все время должно что-то доказывать. Все русское искусство необычайно литературно. Я прихожу с сыном в Третьяковку, он смотрит 15 минут на Боярыню Морозову и спрашивает: «А где лыжники?». Люди ищут похожее. Поэтому я пошел в декоративно-прикладное искусство – там хоть витражи, мозаики, по специальности я художник живописец-монументалист.
– Что большое монументальное было сделано?
– Ой, я делал очень много. Школу олимпийского резерва в Пятигорске, например — бассейн метров 250, потом столовую. Мне очень нравилось смотреть как юноша, кажется, он был борец, ухаживает за девушкой-фигуристкой. Они сидят за столом, пока я делаю мозаику. Он рассказывает ей: «Я его ударил и мне 20 балов», а девушка млеет. Это у него такая доблесть мужская. Когда я отучился в Суриковском, получил свои медали, вдруг понял, что к искусству это не имеет вообще никакого отношения. То есть могу нарисовать натурщика в любое время суток в любой позе, но где же тут искусство? И я начал возвращаться назад, хотя это было сложно, потому что тогда уже были какие-то заказы. Когда я начал вышивать войнушки, все решили, что я тронулся.
– А когда это было, в каком возрасте?
– В большом, уже после Штатов. Я отстоял свое в 1991-м у Белого дома, убедился, что все нормально, и уехал. Строил там синагогу, пилил рамочки на выставку Синди Шерман (популярная американская художница, работающая в технике постановочных фотографий – М.М.). И так года два. Теперь, когда я туда возвращаюсь, чувствую ностальжи. Есть два города, куда всегда хочется возвращаться, – Нью-Йорк и Рим. Когда вернулся – начал шить мундиры. На самом деле мне все время ставят в вину, что я порочу мундир. Но защищать отечество не надо в мундире. Его можно защищать в телогрейке, босиком, это да. А мундир только для парада. Из 10 военных мундиров для войны подходит только один – полевая форма. Повседневка не годится для войны, парадно-выходная, выходная, дембельская – она, чтобы маршировать.
«Родиной можно укрыться»
– «Все мы вышли из шинели» – что этот гоголевский образ значит для тебя?
– Все мы действительно вышли из шинели, и это необычайно удобно. Когда ты едешь в электрички из Владимира в Боголюбово, то можно смотреть прошлогодний журнал мод и восхищаться нарядами. Но там ехать можно только в «шинели», потому что это комфортно и тепло, за это морду не набьют. Это про реальность. Столько бабла, сколько отдается на военные парады, ни один дом моды не тратит. Все самые известные дома в мире делают военную форму. Хьюго Босс делал гестапо, жандармам шьет Кристиан Диор, а карабинерам и Папе римскому – Прадо.
– Юдашкин нашим тоже шьет…
– Да. Одно дело сшить на 200 красавиц-манекенщиц 200 нарядов, другое дело – 100 тысяч для красавцев, которые идут по площадям. А у китайцев какая форма! То есть, это совершенно другие масштабы, это необычайно красиво. Армия во многом состоит из внешней красоты. Вот описывает Лермонтов Бородинское поле – он же не пишет про кровищу. «Уланы с конскими хвостами, драгуны с пестрыми значками». То есть – красота. Офицеры все в боа, со шпагами. Или песня – «Эгей, вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает…». Не бой – парад! Они надели на себя красивую одежду, белые рубашки и пошли помирать. Необычайный пафос. Парады – это красиво, пафосно, декоративно. Одних ремней – десятки модификаций.
– В твоих шинелях и мундирах есть связи с разными культурами и эпохами? С какими? Или у них своя мифология, без конкретных привязок?
– Я шью исключительно по эстетике. То есть, я покупаю красные, желтые, голубые роскошные ткани – это все очень дорого, необычайно хлопотно. Из меня прет то, что нравится.
– И это несмотря на то, что твои военные костюмы и атрибуты декоративны. Ты даже сшил мягкую родину. По каким законам существует твоя империя?
– Мы живем в империи, а у меня своя собственная. В ней есть мифотворчество. У России свой путь, самые красивые женщины, добрые люди. Я играю с этими мифами в своей империи. У меня был большой проект, где я делал гжельскую кичуху. Есть писающий мальчик в Брюсселе, а я сделал «Мальчика, который терпит». Это керамическая скульптура – мальчик весь в наколках а-ля гжель. Я показывал его в Брюсселе. Меня спросили – про что выставка. Я сказал – вот вы все в центре Европы такие гедонисты, толстые, красивые, писаете посреди Европы, а русские – зашуганные, терпят. «Это русские-то терпят?!» – возмутились мне в ответ и показали, как наше бычье ведет себя в европейских ресторанах… Но мне хочется верить, что мы терпеливые. Я делаю странные мифы. Поэтому сшил огромную ушанку Российской Империи и карту «Мягкая Родина».
– На этой карте есть место для художника?
– «Мягкая Родина» чем хороша: ее можно перекроить. Можно отстегнуть кусок Родины и отдать другу. Можно уснуть на Родине и увидеть прекрасный сон или кошмар. Можно покинуть Родину. Можно ею укрыться. То есть, это такая обволакивающая, эротическая Родина. Она на кнопочках, ее можно кроить. А я – творец Родины. Я шью Родину.
– А что такое Родина?
– Для меня Родина – это русская литература и поэзия. Самый лучший и любимый русский поэт – еврей Бродский, которого я знаю наизусть, я с ним встречался. Второй – хохол, по ночам сплю под «Мертвые души». Я погружен в эту культуру. Вот Пушкин – человек, по сути, русский, но при этом настолько не русский, что переделал язык Тредиаковского и Державина. Дорожу вот этими вещами. А привязку к земле напрочь не могу понять. Мой прадед защищал Порт-Артур, был там изувечен. А сейчас эту территорию подарили Китаю. Мой папочка воевал в Финляндии, защищал интересы отечества. Это была оккупационная война, поэтому пострадал он, защищая Родину, напрасно. Меня призывали защищать Афганистан, но я не пошел. Я приложу все усилия, чтобы мой сын не защищал интересы Родины, потому что империя предает своих людей, бросает их – вероломно, подло и мерзко. Безо всякой совести. Очень интересно, что во времена культа личности и массовых репрессий было прекрасное выражение «изменник Родины». «Изменник РодинЫ» – 58-я статья, – это не тот, кто изменил Родине, а тот, кому она изменила. Так что, извините, но я не патриот.
– Но есть же березки, Подмосковные вечера, родные закоулки, без которых жизнь не мила…
– Все это «клюква»! «Там хмурые леса стоят в своей рванине. Уйдя из точки "А", там поезд на равнине стремится в точку "Б". Которой нет в помине». Другое дело, что я считаю, что Судьба, Бог, Вселенная дала мне какие-то химические элементы поносить, и я с ними пестуюсь всю жизнь. Надо мыть эти химические элементы и нести с достоинством.
– А что такое государство? У тебя целая выставка была с таким названием.
– Это империя. Мы всегда жили в империи и все еще живем – в нищей убогой, но империи.
– Твое искусство очень иронично. Почему везде ты говоришь на полном серьезе о патриотизме?
– Как говорил доктор Гебельс: если все время врать, то начинаешь в это верить. Мне часто говорят: здоровый мужик, а занимаешь черт знает чем. Но для меня это серьезно и важно.
– Ирония в искусстве торжествовала в 1990-е и 2000-е, но сейчас градус изменился…
– Абсолютно. Но на мне это никак не сказывается – как я могу измениться? Я не могу проснуться и начать делать что-то принципиально новое. Но в голове перемыкает. Я не хочу лезть в политику – у меня внутренняя эмиграция.
– У тебя есть «Мягкая родина», может, пора сделать «Связанную Россию»?
– Хорошая идея! Однажды я делал для павильона энергетики на ВВЦ карту – вышитую семиметровую шелковую. Как раз тогда посадили в тюрьму Михаила Ходорковского, где он занимался шитьем руковиц. Мне заплатили большой гонорар, и я хотел его весь отдать, чтобы Михаил Борисович из тюрьмы сделал два стежка – чтобы олигарх из тюрьмы вышил кусочек родины. Мне сказали – даже не думай!
– Прогноз – как видится будущее империи?
– Россия развалится и будут удельные княжества. Это не жизнеспособная история: 140 миллионов занимают 12 часовых поясов. Это никому не нужно – пора и честь знать. Я работаю в Красноярске и Тюмени. Молодежь ненавидит Москву. Либо они едут в Поднебесную, либо в Чехию или Германию.
«Русский ковид развивался циркулярно»
– Как пережил пандемию? Болел?
– Да. Ходил в бассейн и там был китаец, который кашлял, мучился, всех заразил. Бассейн даже не закрыли! Весь русский ковид развивался циркулярно. В Москве начался, допустим, 25-го, если ты заболел 24-го, то это не ковид. В Рязани начался на неделю позже – извините, сначала Москва. Переболел я тяжело и хлопотно, сейчас ничего, бодрячком.
– Что изменилось за последний год?
– Я много заработал. Когда началась пандемия, я испугался и набрал колоссальное количество заказов и сделал их. Работал день и ночь, посадил глаза, но работал — шью коллекциями, сразу 20 вещей. У меня есть помощницы, которыми я необычно дорожу. Например, у меня есть помощница, которая выглядит на 18, на самом деле ей 30. Она известный специалист по аутизму, она и сама такая. Если бы я ей не платил, то она бы мне приплачивала. Когда она не пишет докторскую диссертацию, то вышивает, делает непредсказуемые вещи в кайф. Вторую девочку я отбил в театре, работаю с ней 20 лет, и мы на «вы». Ей нужно восхищаться. А Людку я утащил у Юдашкина. Она отшивала ему по 200 вещей. Баба с Текстильщиков – спортивная худая, у нее мужик не работает. Ребенок и муж сидят дома, а она покупает пятую квартиру. Шьет она очень хорошо.
– Сколько времени уходит на коллекцию из 20 вещей?
– Полгода-год. А хорошая выставка затевается года за два. Сейчас затевается несколько больших проектов. Во-первых, роскошный, где будут летать ангелы и космонавты. Он будет называться «Когда я падаю, все звезды загадывают желания». А еще хочу сделать большой концерт, для которого рисую ноты. Да, рисую огромные полотна с нотами и их можно играть. Их уже играли профессиональные музыканты — это фантазия. Я брал уроки пьяно канте, чтобы написать ее. Еще хочу сделать нотные холсты 2 на 2 метра – штук 10.
– Как часто занимаешься живописью?
– Я пишу постоянно – краски обладают своей прелестью. Но декоративное искусство мне нравится гораздо больше. Туда я вкладываю деньги и силы, с трудом расстаюсь с вещами. Когда собираюсь в музей, где мои вещи, то чищу ботинки, иду как на встречу с любимой. Что-то делал в прекрасные времена, а теперь я — старый, а они все еще молодые и прекрасные. Я иду на встречу с прошлым, это трогательно.
– А в европейских музеях много работ?
– Прилично. Сейчас с Францией работаю: в городе Сан-Этьен, где выпускается 10% европейского оружия, есть индустриальный музей. Там показываются выставки оружия, я там тоже выставлялся. Работал в Японии ,в многомиллионнном городе Тояма – там самурайский коммунизм. На монтаже принесли кофе, чай, колу и стаканчики. Вижу, рабочие пишут на стаканчиках иероглифы, и каждый пьет из своего.
– Сейчас учишь китайский. Зачем?
– В Поднебесную хочу. Китай мне нравится, там много украшательства. Пять тысяч лет Китай ждал своего гуру, но по иронии подлости появилось сразу два – Лао Дзы и Конфуций. Им пришлось выбирать. Они выбрали Конфуция, но живут по Лао Дзы. А Лао Дзы приснился сон, что он — бабочка. И всю жизнь он не знал, бабочка он, которая считает, что она — человек, или наоборот. Он водил на гору учеников и говорил: вот сосна, она старая, мебель из нее сделаешь, она сгнила, будьте такими, как эта сосна. То есть не надо делать ничего. При этом они работают по 20 часов в сутки. Знаю китайцев, которые уехали в Америку только потому, что не хотели делать зарядку по утрам, а это обязательно. Такой вот Дзен с подвохом. С такой мифологией тоже интересно поработать. Везде свои трещинки сознания.
Источник: mk.ru
