«Фаня, я ничего не понимаю, пусть он говорит погромче»
Вышедший на широкий экран в 1993 году «Список Шиндлера» принес американскому режиссеру с одесскими корнями Стивену Спилбергу все мыслимые награды и многократно окупился в прокате. А между тем для него эта кинолента не была главным трудом о судьбе евреев в годы Второй мировой. Фильм оказался лишь видимой верхушкой айсберга — уникального видеоархива интервью с жертвами Холокоста, созданного по инициативе Спилберга группой энтузиастов. Одной их тех, кто беседовал с людьми, пережившими катастрофу, стала русский поэт из США Катя Капович.
Поэзия Кати Капович (Екатерины Юльевны Капович) хорошо известна российскому читателю – ее неоднократно печатали журналы «Новый мир», «Знамя», «Звезда», «Нева», а англоязычные произведения стали частью западного контекста, заняв место в американских и британских антологиях. С жительницей Бостона, родившейся в Кишиневе и хранящей воспоминания о детстве, проведенном в Донецке, корреспондент «МК» поговорил не о литературе, а о Спилберге и главной трагедии XX века, психологии ее очевидцев и новой волне антисемитизма, нарастающей в мире.
На календаре было 9 ноября — дата «хрустальной ночи», с которой начинались гонения еврейского народа, переросшие в геноцид. Общались, конечно же, по видеосвязи – Россия и США сегодня отрезаны друг от друга как в пандемийном, так и в политическом смысле.
— Катя, вам посчастливилось работать на Спилберга, а такая возможность предоставляется не каждому.
— Надо понимать, что это не его студия была, об этом не идет речь. Я участвовала в огромном проекте, который Спилберг начал после «Списка Шиндлера». Подготовка к фильму показала, что можно собрать свидетельства еще ста тысяч жертв. Что кино – это минискулярная, ничтожная часть того, что можно рассказать.
Холокост по-еврейски называется «шоа», поэтому архив, созданный Стивеном в 1994 году, получил название «Shoah Foundation». Он обратился во всех странах к евреям и его поддержали. Понятно, что на Спилберга, обаятельнейшего человека, у людей определенная положительная реакция.
На это дело собрали кучу денег. Были приглашены люди, в основном журналисты, чтобы делать интервью с «холокостниками» (так я их называю). Весь цвет говорящих по-русски журналистов собрался тогда.
— Какая задача была Спилбергом поставлена перед вами и вашими коллегами?
Больше всего его интересовала малоисследованная история восточноевропейского еврейства. То, что происходило в годы оккупации на Украине, в Белоруссии и в Молдавии. К примеру, судьба евреев блокадного Ленинграда выпадала из поля зрения. А нужны были свидетельства тех, кто находился на захваченных немцами территориях: выжил в гетто, трудовых лагерях, концлагерях. Наша база располагалась в Лос-Анджелесе, там, где Голливуд и другие студии. Туда стекались все отснятые видеоматериалы.
— Можно было прийти и просто сказать: хочу быть волонтером фонда?
— Нет, чтобы работать на Спилберга, нужно было пройти проверку на знание истории. Плюс наши преподаватели должны были удостовериться, что мы можем делать интервью. Я приехала в Нью-Йорк, в январе 1996 года написала заявку. И началась подготовка. Каждый день, с утра до 15.00, нам показывали хроники, сделанные самими нацистами на захваченных ими территориях — задокументированные визуальные и устные материалы про «доблестные» победы, заключавшиеся в расправах над мирными жителями, в основном, над евреями.
А в конце всех ждал экзамен – нужно было проинтервьюировать первого собеседника. Здесь, казалось бы, все просто: есть многостраничная анкета и ты по ней должен идти, чтобы получился документальный фильм, состоящий из одного разговора. Причем ты стоишь за кадром, тебя не видно — ни лица, ни фамилии. И вдруг происходят удивительные вещи: холокостники отказываются говорить.
— Что было причиной?
— Пережившему немыслимые ужасы человеку кто-то из журналистов заявлял: «Ой, как я вас понимаю». И человек вставал и говорил: «Я не хочу больше с вами общаться». Все эти фразы: «как я вам сочувствую», «вам, наверное, было трудно» — нужно держать при себе. Тот, кто берет интервью, должен понять: он никто, только голос. Да, тебе разрешено плакать, но твое мнение никому не нужно, ты ничего не можешь понимать, их опыт находится за пределами добра и зла и всего, что мы можем себе представить. Таких «понимающих» глупцов и добряков сразу отсеивали. А на моем лице читалось смирение и преклонение.
— Почему лично для вас было так важно участвовать в проекте?
— Моя мама и бабушка были в оккупации, им удалось бежать из уже окруженной Молдавии. Они жили в небольшом населенном пункте на границе с Румынией, в штетеле — еврейском местечке. Два государства разделяла только река Прут.
Румыны зверствовали так, что с 6 утра уже расстреливали евреев. Эйхману, архитектору холокоста, пришлось вылетать экстренно в Румынию, чтобы укротить их пыл. На глазах у мамы и бабушки убили всю семью: братьев, сестер. Бабушкин пятилетний племянник Алик успел перебежать дорогу, к ней в одной точке прилегал маленький лесок, три-четыре дерева в ширину. Он там укрылся, а потом сел на проезжающую мимо телегу.
Моим предкам в каком-то смысле повезло: Молдавия была занята СССР в 1940 году, и советские солдаты защищали местное население, в том числе евреев. Гражданских сажали в поезда (правда, немцы эти поезда бомбили). Бабушка была учительницей, она не ушла, пока не убедилась, что все еврейские дети имеют возможность уехать. А у моего дедушки было 15 братьев и сестер, он был шестнадцатым, все либо полегли в ГУЛАГе, либо были уничтожены нацистами. Помимо всего этого, я еврейка, и не могла не отозваться.
(В этот момент беседы у меня из подставки выпал телефон. Понимая, что эмоциональное напряжение растет, Капович пошутила: «Иван, держите телефон крепко. После сотрудничества со Спилбергом у меня особые требования»).
— Но вот экзамен позади. Что вам предстояло делать?
— Оказалось, что в Новой Англии, где я живу (регион на северо-востоке США, граничащий с Атлантическим океаном, — И.В.) я была единственным волонтером. Я находилась в Бостоне, и мне периодически приходили запросы: ты можешь в такое-то время с двумя операторами Спилберга поехать к такому-то человеку? Я: «Да, могу». Это было дело чести. Тщательно изучала анкету, предварительно созванивалась. В условленный день за мной заезжали на большой машине.
Я, конечно, понимала, что если человек решился дать историческое свидетельство, он уже готов. В чем проявлялась такая готовность? Он убирает квартиру, ставит на стол цветы, готовит много еды. Один и тот же мотив ими двигал: «Я хочу, чтобы мои дети, мои внуки, которым я не могу ничего рассказать, потому что их это не интересует, когда-нибудь все узнали, пусть и не напрямую от меня».
— О чем рассказали пережившие катастрофу?
— Детей немцы сразу уничтожали. Поэтому один из моих интервьюеров, Виктор, выдал себя за 17-летнего. Он попал в трудовой лагерь Штутгофф. Харизматичный, небольшого роста: я была первой, кому он показал свой лагерный номер. Его молодая жена удивилась: «Витя, ты же сказал, что это партизаны тебе сделали». «Милая, партизаны не выжигали номера», — был ответ.
Я не понимала, как он работал молотобойцем. Он объяснял, что просто чувствовал, куда молот идет, и «шел за ним». Виктор продержался до момента, когда их поставили в газовую камеру. Стоял уже раздетый, и тут вошли англичане, выключили газ. Он выжил: худой, веселый, до последнего поддерживавший и одобрявший других, как Достоевский на эшафоте. Виктор был типичный «Орфей». Я сразу увидела, что всех очевидцев можно разделить на два типа: «Орфеи» и «Эвридики».
Орфеи не воспринимают прошлые страдания как травму: я перевела это в нарратив, я это пою. И воспоминания действительно звучат как песня: другой язык разговора и тела, они смотрят куда-то вдаль и просто рассказывают некую историю. А Эвридики оттуда так и не вышли, они там находятся все время. И вообще не обсуждают эти темы. Как моя мама — она доходила до взорванного моста, после которого уже никто из подруг и родственников не спасся, и замолкала. Начинала злиться: зачем ты спрашиваешь?
Типичная Эвридика Фаня в 12 лет попала в Минское гетто. Туда же из Чехии и Польши пригнали евреев, уже знавших, что их ждет. Сначала в гетто можно было даже выходить за проволоку, обменивать что-то. А потом настал момент, и всех увезли и расстреляли. Фаня очнулась ночью под грудой трупов, ее заслонила от пуль мама. Убитых погрузили в телегу и повезли туда, где тела сжигали и закапывали. Девочка в дороге соскользнула с телеги, прибежала в белорусскую деревушку, стучалась во все двери. Ее не пускали, но одна семья приняла, повязала платок, надели на нее крестик. Она была красавицей, причем неопределенной внешности. Помогала этой семье, а не просто так жила. Но весной немцы начала ходить по домам. Свои же могли выдать, и погибла бы вся семья. Фане дали крестьянскую одежду и попросили уйти. Она пошла к партизанам. Евреев в партизаны не брали, так что она назвалась белоруской. В свои 13-14 лет худенькая и незаметная Фаня подрывала мосты, ложилась на рельсы и взрывала поезда. Взорвала 100 немецких поездов и не хотела останавливаться: «Как, а мама, а сестры, а мои друзья?» — говорила она.
Я спрашивала: «Фаня, вы боялись?»
Отвечает без ненависти и с сухими глазами: «Нет, страшно было, что не успеешь, что поезд проскочит или пойдет другим путем».
— Вы разговаривали с героями архивных записей по-русски?
— Я худо-бедно знаю украинский, болгарский, польский, сербо-хорватский, идиш немножко, иврит. Это очень помогало, так как эти люди говорили на дикой смеси языков. Но я их понимала, становилась им как родная.
Была опасность, о которой Спилберг нас предупредил, что они будут рассказывать немножечко свою историю и будут пытаться рассказать про своих друзей. Такова их природа. Но нужны были свидетельства только от первого лица.
Один холокостник говорит мне со слезами: “Я почему согласился на интервью? Чтобы рассказать о Саррочке, она моя первая любовь, а что с ней сделали? Ее изнасиловали, ей, беременной, разрубили живот». И я поначалу терялась, зная, что это повествование нельзя принимать. Сарра была в другом лагере, то есть информация пришла через третьи-четвертые руки. И я переходила на иврит, чтобы показать, что я своя, а не холодная тетка, которая не хочет его выслушать. И строгим голосом произносила: «Так, Хаим, о Саре мы побеседуем отдельно, помянем ее за обедом. Давай послушаем про офицера, который ломал тебе пальцы. Я хочу знать о нем все».
— Приходилось ли вам работать в экстремальных условиях?
— Как-то позвонили: «Есть одна очень интересная женщина, ее из Ленинграда вывезли на Украину, в Белую Церковь. Отвечаю: «ребята, я на девятом месяце, я же рожу у нее там».
Ехать на север Новой Англии, два с половиной часа в пути, попали в ураган, а они у нас мощные из-за близости к океану. Темнота страшная за окнами. Машина подпрыгивала на кочках так, что за меня начали бояться. Я говорю спилберговскому оператору: «Ты умеешь роды принимать?». А он отвечает: «Надо будет – приму, еще и заснимем исторический момент». Приезжаем. Поднимаемся в бедненький субсидированный дом. Нас встречает Лидия: в грязном халате, фартуке, опухшие ноги. От нее пахнет кухней, а ведь обычно все они нарядные — тут розочка, тут брошечка. «Здравствуйте, — говорим, Лиля, — это мы».
А она нам: «Это ошибка, я на интервью не соглашалась. Думала, что анкета это все» (Анкетирование проводилось заранее – И.В.). Сразу было ясно, что у нее глубокая депрессия, может, она забыла даже, что было пару недель или месяц назад. А нам нельзя их травмировать, заставлять общаться. Я спрашиваю разрешение немного посидеть. «А можно воды?» — добавляю. Заходим на кухню, там тараканы, грязь страшная и детские игрушки повсюду. Сажусь на табуретик, она небрежно подвинула стакан. Немая сцена: она смотрит на живот, а я смотрю на пальцы. Спрашиваю: «Пианистка?»- «Откуда ты знаешь?» — « А руки». Бросает в ответ: «Пианистка». Она была вундеркинд, поэтому ее вывезли. Думали, что спасали, а она попала в самое пекло.
Спрашиваю снова: «А пианино есть? Детишек учишь?» — «Ходят один раз в месяц, их разве научишь чем».Задумывается, потом произносит:«Ты наблюдательная. Ладно, я тебе дам интервью».И она начала свой рассказ. «Вот Циля, у нее маленькая страничка осталась от Торы, она сохранила ее в интимном месте своего тела. Когда родителей убили, папа нес с собой Тору, и она спасла, что смогла. Над этой бумажкой девочки склонялись в бараке и читали. А здесь была Ниночка, — продолжает Лиля, — ее нет, ее изнасиловали и убили». Все это она видела перед собой в эту секунду: не было никакого отстраненного взгляда в небеса. И ей ничего не нужно было вспоминать — она навсегда осталась там.
— Встреча со Спилбергом — как это было?
— Нас было человек двести волонтеров. Мы находились в странном месте – это не был привычный просмотровый кинозал, а открытое пространство с переходами и площадками, напоминающее аэропорт.
И вот сидят на стульях эти еврейчики. Спилберг в какой-то момент появился и обратился ко всем. Не все понимали, что он говорит. Было смешно: кто-то явственно произнес «Фаня, я ничего не понимаю, пусть он говорит погромче».Он заскочил буквально на 15 минут и сказал, что всем благодарен.
— Успешные люди в Штатах, как правило, не заморачиваются на внешнем виде. А как был одет Спилберг?
— Суперскромно: какой-то пиджачок, футболка, серые джинсы, на ногах чуть ли не кеды. Немножко взлохмаченные седые волосы. Очки, мягкие морщины. Красивый человек с тихой улыбкой – ничего показушного. Вот так проездом-пролетом, но осталось сильное впечатление, какое-то очень внутреннее. Мощная харизма, умение глазами, жестами сказать многое: «что я с вами, что делается это даже не нами вместе, а это вы делаете. Это дорого стоило. Он подчеркивал: я сделал фильм, но это моя профессия, я за это Оскар получил и деньги. Вы же работаете бескорыстно и создаете архив на века».Но лично для меня главными были холокостники, а не Спилберг.
— Для Спилберга сверхзадачей было сохранение памяти? Он действительно воспринимал «Список Шиндлера» как верхушку айсберга? Рассчитанную на массового зрителя, покупающего попкорн к фильму, в котором дети барахтаются в жиже выгребной ямы.
— Видеоинтервью кто-то пытался показывать, кто-то прятал в стол. Спилберг передал копии «Яд-Вашему» (музею холокоста в Иерусалиме, — И.В.). Прямого доступа к записям нет, но ученые и специалисты могут их изучать.
Многих из тех, кого мы снимали, уже нет в живых, ведь это были старики. Архив имеет неоценимое значение. Потому что до сих пор определенные круги пытаются деконструировать холокост: утверждают, что не было газовых камер, пытаются занизить число погибших. Хотя мы уже понимаем, что их гораздо больше, чем 6 миллионов. Европа в свое время пальцем не пошевелила, чтобы спасти евреев. Несмотря на то, что поступали сведения, мученики уходили в лагеря и передавали сведения оттуда.
Изначально немцы думали, что евреи с ними несовместимы, что им лучше находиться в Израиле, а в Германии они ни к чему. Нас собирались выгнать, а не травить газом и сжигать. Тем более, что к этому нацистам гораздо проще было привлечь соседей: они будут добровольно «помогать», как «помогали» литовцы, украинские бандеровцы – стоило только дать добро.
Марк Твен говорил: «Каждая нация ненавидит другую, но все вместе они ненавидят евреев». О событиях Второй мировой нужно хранить память, иначе все снова повторится. Мы видим, как поднимается новая волна антисемитизма. В США рисуют свастики на дверях профессоров-евреев.
Я делала интервью, сколько могла. Научилась работать так, чтобы пережившие Холокост меньше всего видели меня и думали обо мне. Для них ведь очень естественно ввиду пережитого опыта заботиться о тех, кто рядом. А этой их заботы обо мне для архивного материала совсем не надо было. Поэтому я строго вела себя по отношению к себе, сдерживала слезы. Я просто превратилась в слух».
Источник: mk.ru
