Запасной игрок
Владимир Мишуков — талантливый фотограф и один из самых востребованных актеров российского кино, привнесший в него ощущение новизны. «Дочь», «Зимний путь», «Слоны могут играть в футбол», «Рыба-мечта», «А.Л.Ж.И.Р», «Содержанки», «Простой карандаш», «Фея», «Паркет» — впечатляющая фильмография. В Театре Наций он играет профессора Сорбонны в спектакле «Покорность» по роману Мишеля Уэльбека.
Фото: Геннадий Авраменко
Получив актерское образование в ГИТИСе, Владимир Мишуков пришел в кино, когда ему было 40, и запомнился с первой же картины «Дочь» Александра Касаткина и Натальи Назаровой, где сыграл священника. После 10 лет активной работы в кинематографе за ним закрепилась слава секс-символа новейшего российского кино. Как ни странно, произошло это благодаря картине «Рыба-мечта» Антона Бильжо, где он сыграл незаметного корректора, в одночасье ставшего роковым мужчиной, стоило появиться на горизонте женщине-русалке. «Содержанки» Константина Богомолова закрепили этот титул, а «Слоны могут играть в футбол» Михаила Сегала лишний раз подтвердили, с каким тонким и интеллектуальным актером мы имеем дело.
— На Венецианский кинофестиваль, где в 2003 году двух «Золотых львов» получил Андрей Звягинцев за «Возвращение», вы приехали в качестве фотографа. Не обидно было, вы же актер?
— В тот момент у меня не было тяги к актерской профессии. Я самовыражался в фотографии. На «Возвращении» мы были единой командой, подшучивали, что Канны нас ждут. Для многих это был дебют. Мы с Андреем друзья, и я всегда радовался его успехам. В конце 1990-х мы с ним прожили бесславные времена. Никто нас не поддерживал. Мы снимали проморолики на РЕН ТВ. Нас увольняли в связи с дефолтом, но мы опять всплывали. Наша работа была связана с телевидением, рекламой. Я все время фотографировал. Перед поездкой в Венецию в журнале VOGUE сделали серию фотографий мировых и российских звезд, и вдруг образовалось окно, которое срочно надо было чем-то заполнить. Я сказал, что у меня есть друг и мы с ним едем в Венецию, пошутил, что возьмем там Гран-при. В тот момент Андрея Звягинцева никто не знал, но фотографию поставили. Журнал делается долго, и когда мы вернулись с победой, главный редактор удивилась тому, что Андрей каким-то образом попал на страницы журнала.
— А ведь тогда фестиваль содрогнулся, узнав, что один из юных артистов — Владимир Гарин — утонул накануне премьеры. Кощунство, конечно, но некоторые зарубежные журналисты решили, что информацию об этом намеренно хранили в секрете до показа.
— Я ничего этого не знал, но думаю, что было бы слишком цинично так поступить. Мне трудно представить, кто бы мог этим заниматься. Перед тем как отправиться в Венецию, организовали показ для прессы на «Мосфильме».
— Я там была.
— Помните небольшую задержку? Именно в тот момент до нас дошла трагическая весть, в которую мы не могли поверить, стояли в коридоре, а потом в ужасе сидели в зале. Володя должен был приехать на показ. Мы его ждали. Такое сложно утаить, но не думаю, что кто-то этим специально занимался. «Возвращение» получило двух «Золотых львов» как дебют и лучший фильм, что беспрецедентно и никак не связано с трагедией. Помните, что произошло с китайским режиссером Ху Бо, картину которого «Слон сидит спокойно» показали на Берлинале? Человек свел счеты с жизнью накануне премьеры. Какой тут пиар? Журналистам только дай повод. Им же нужно хотя бы на долю секунды опередить другое издание, поэтому некоторые ваши коллеги доходят до пределов цинизма.
— Вы играете в Театре Наций, вышли на сцену после огромного перерыва. Как это произошло?
— А я привык, что ко мне обращаются в последний момент, когда кто-нибудь из актеров отпадает. Я как запасной игрок. У меня нет агентов. Я не стучу во все двери, но живу в постоянной готовности, что роль постучится сама. У меня есть постулат: не актер ищет роль, а роль находит актера. Пробы и кастинги — часть нашей профессии, но переживать по поводу того, что они где-то проходят без тебя, не стоит, и уж тем более перегрызать кому-то глотку. А тут позвонил режиссер Талгат Баталов, сообщил о намерении поставить спектакль, где мне предназначена главная роль. Я ждал, что он скажет, что премьера через неделю, но до нее было месяцев восемь. Стало ясно, что у режиссера серьезные намерения, и я согласился. Прочитал роман Уэльбека, который произвел сильное впечатление. Я тогда не знал ни одного его стихотворения. Позднее выяснил, что, перестав писать стихи, он взялся за романы. Белорусский драматург Дмитрий Богуславский переработал «Покорность» в пьесу. Прочитав первый драфт, я понял, что не справлюсь с таким количеством текста, просто не запомню. За всю жизнь, начиная с чтения стихов в детском саду, включая школьный, институтский и армейский опыт, я столько текста не учил. Когда был написан второй и более динамичный вариант пьесы, я решил попробовать.
С Максимом Матвеевым на съемках фильма «Шерлок в России». Фото: Пресс-служба Start
— Страшно было?
— Конечно, страшно, но на сцену выходишь в том числе и ради этого. Я неоднократно видел, как Слава Полунин волнуется и настраивается, прежде чем сделать первый шаг из-за кулис. Сомнения — важная для творческого человека вибрация. В моем возрасте переживания связаны еще и с тем, что из-за отсутствия натренированности текст может взять и улететь из головы, особенно такой, как у Уэльбека. Но постепенно привычка запоминать восстанавливается. Я не позиционирую себя как маститый профессионал. Что-то умею, конечно, но я по природе ускользающий. Когда меня спрашивают: «Ты актер?» — отвечаю: «Нет, скорее фотограф». Если интересуются, не фотограф ли я, говорю, что нет, скорее актер. Это не кокетство. В восточных единоборствах есть различные школы: тигра, обезьяны, цапли и… пьяного. Это целая философия. Выходит хорошо оснащенный своим мастерством единоборец и делает вид, что он пьян, продолжая при этом выпивать. На противника он производит впечатление ослабленного и лишенного координации человека, не способного вести бой на должном уровне. Но это обманчивое впечатление. За внешним фасадом скрывается боевая концентрация и сосредоточенность. Эта философия мне близка. Мне всегда нравился ход снизу. Первоклассник приходит в школу, смотрит на старшеклассников снизу вверх. Проходит время, и вот он сам становится взрослым, но внутреннее ощущение прежнее. Я все время чувствовал себя маленьким, наверное, потому что был третьим и самым младшим сыном.
— Так у вас вообще не было сценического опыта?
— После окончания института в театре у меня был серьезный опыт только с Володей Агеевым. В 2012 году в «Политеатре» Политехнического музея мы играли антиутопию «Выбор героя» по мотивам романа «Источник» американской писательницы Айн Рэнд. Мой персонаж — кинорежиссер, снимавший на государственные деньги. В последний момент, никого не предупредив, он сжигает на Красной площади пленку той части фильма, которую был вынужден снимать по указу сверху. На протяжении всего спектакля шел судебный процесс, в финале которого я обращался к зрителям пятнадцатиминутным монологом последнего слова в суде. Теперь согласился повторить опыт, потому что понял, что Талгат не блефовал, когда говорил, что если я откажусь, то он, скорее всего, не будет делать спектакль. Уэльбеку показывали мои фотографии, и он сказал, что я несколько маскулинный для этого героя. Но я пытался сыграть слабого, рефлексирующего интеллектуала, которым отчасти являюсь и в жизни.
— Сколько же было фильмов о таких мятущихся интеллектуалах. Матье Амальрик сыграл отчаявшегося профессора литературы в фильме «Любовь — это идеальное преступление» братьев Ларрье.
— Режиссеры иногда говорят: «Играй, действуй, только не страдай!». Я почувствовал, что роман Уэльбека подразумевает страдание, которое определенным образом зафиксировано во франкоязычной культуре. Вы помните, что в самом начале спектакля я появляюсь в красной шапочке? Это потому, что мой герой немного клоун. Так я передаю привет Славе Полунину, который в начале «Снежного шоу» выходит с веревкой, чтобы повеситься, а потом происходят метаморфозы, связанные с одиночеством и депрессией. Я эту природу примерял к своему персонажу в «Покорности», который говорит, что тело из источника наслаждения может стать источником страдания.
В фильме «Зимний путь». Фото: Ruskono.ru
— С тех пор как вышел фильм «Дочь», вы ушли далеко вперед в мастерстве.
— Я не рву связь с самим собой ни в одной роли. Многих раздражают понятия «система Станиславского», «предлагаемые обстоятельства». А я считаю, что в них сила. Представьте, если бы существовал язык, а азбуки не было? Нет букв, но есть роман? «Дочь» снимали Александр Касаткин и моя однокурсница Наташа Назарова. Роль священника была сделана по школьной программе, четко по обстоятельствам, иногда парадоксальным. Параллельно я снимался в «Зимнем пути» Сергея Тарамаева и Любови Львовой в роли врача-гомосексуала. И не распространялся ни в той, ни в другой группе, чем я занимаюсь на параллельной съемочной площадке. Но самое первое мое появление на экране произошло в 1997 году в дипломной работе «Тоскующая телка» по Зингеру режиссера Александра Горшанова и оператора Шандора Беркеши. После этого долго ничего не было.
— Профессия пришла к вам заново, когда вы уже поставили на ней крест?
— Она не просто так пришла. Я этого хотел. «Зимний путь» и «Дочь» снимали мои друзья из прошлого, знавшие меня как артиста. С Наташей Назаровой мы однокурсники. У нас были совместные студенческие работы. Наш педагог Владимир Наумович Левертов пригласил нас в качестве педагогов-ассистентов работать с ним на новом его курсе, вероятно, видел в нас смену. Мы окончили ГИТИС в 1995 году, когда кино не снималось, страна бурлила. Но почти все мои однокурсники остались в профессии, хотя кто-то отлучался и возвращался. Занимаясь фотографией, я почувствовал эмоциональный тупик. Мне стало неинтересно. Для того чтобы развиваться в профессии, нужно чем-то жертвовать, открывать неведомое пространство. В фотографии для меня примером является Себастьян Сальгадо. Смотрю его работы, и возникает ощущение, что еще шаг — и они почти мои. Фильм «Соль земли», сделанный им с Вимом Вендерсом, стал для меня как настольная книга.
— Так что вам мешало пойти его путем?
— Для того чтобы работать как он, нужно на несколько месяцев уехать, например, на прииски в Бразилию или куда-нибудь в Африку. Я же оставался в Москве, потому что у меня семья, дети. Не мог тогда позволить себе долгосрочные поездки с фотоаппаратом. Как-то в крещенские морозы я вырвался на две недели в Тверскую область и ощутил потрясающий эффект: когда над тобой не висит редакционное задание, снимаешь то, что видишь и чувствуешь. К 2007–2008 годам у меня был опыт сотрудничества со всеми журналами, прошли выставки, были изданы фотоальбомы, и я понял, что прошел некий круг. Мне определили нишу. Стало не по себе. Я сознательно все приостановил и начал сотрудничать со Славой Полуниным, плавно перешел от фотографии в актерско-театральную зону. Слава называл то, что я делал, фототеатром, для меня это скорее фотокино. Так проходила моя амортизация. Я стал общаться с клоунами на конгрессах, возвращал себе актерскую энергию, вдохновлялся этим, продолжал ходить на пробы, соглашался на маленькие роли, но вел себя так, будто у меня большой выбор. Сейчас в актерской профессии в связи с новыми технологиями есть невероятные выходы. Талант пробивается. Мы узнали Антона Лапенко и Ирину Горбачеву сначала через социальные сети. Ира привлекла к себе внимание там, а потом у нее появились заметные работы в кино. Молодые ребята в этом плане активные. Они делают короткие видео, создают острые образы, талантливо примеряют неожиданные маски.
— Что вам интереснее снимать — лица, пейзажи, делать репортажи?
— Человек — бездонный кладезь. Лицо, вписанное в рамку фотографии, может стать действующим, а зафиксированное в определенном положении тело — многое сказать. Я никогда не делал репортажи в чистом виде. Всегда хотелось посмотреть на событие с необычного ракурса. На марше после гибели Немцова меня больше интересовали лица мальчиков в форме, которые по возрасту годились мне в сыновья. Кто они? Я понимал тогда всю неоднозначность их положения. Мне нравилось заниматься постановочной фотографией и снимать непосредственно жизнь. Они друг на друга влияют. Интересно совмещение документальности с установкой света, композицией, сама попытка художественно осмыслить реальность. Все выставлено, но человек в кадре должен быть живым, как будто я его подсмотрел на улице. Альбомы немецкого фотографа Августа Зандера, снимавшего на рубеже XIX–XX веков каменщиков, булочников, адвокатов, стали настольной книгой японского дизайнера Ёдзи Ямамото. Поскольку текстильная промышленность век назад еще не была развита, людям приходилось подолгу носить одну и ту же одежду, так что она приобретала определенную форму, становилась почти живой. Я тоже обращаю внимание на то, как, скажем, одет Чарли Чаплин, чей стиль мне импонирует. В моем гардеробе есть подобные вещи. Чаплин играет бродягу, но если сейчас вывесить его костюм в дорогом магазине, он будет иметь спрос. Одежда у него поношенная, но сукно качественное.
— Чего от вас ждут режиссеры, что предлагают?
— Предлагают много похожего, но я, как в слаломе, варьирую, не стригу купоны с того, что их может принести. После «Содержанок» сложилось клише, хотя мой персонаж — олигарх Глеб Ольховский — оказался абсолютно не клишированным, поэтому и привлек какое-то внимание. Он не идеальный, скелетов в шкафу у него полно. Наденешь такую маску, и все будут думать, что ты и в жизни такой, что у тебя большое количество нулей на кредитной карте. В жизни все завуалировано. Сидишь за столом с убийцей и не разгадаешь, что он — душегуб, если, конечно, не обладаешь лицеведческими способностями. Боюcь, что я ими обладаю, поскольку много фотографировал. После «Содержанок» предлагают трафаретные вещи — человека в пиджаке, элегантно одетого, будь он Джеймс Бонд или депутат Госдумы, если, конечно, не обрюзгший. Но у меня после Ольховского появился доктор Карцев из «Шерлока в России». А это уже совсем другой персонаж, и мне кажется, что по профессии там много сделано интересного, особенно в последних сериях. Некоторые критики, к сожалению, не воспринимают должным образом наши работы в жанре мейнстрим-комикса, сравнивая их с сериалами Netflix и НВО. Но если не понимать, на каком свете находится отечественная индустрия, то можно пригвоздить любое начинание в два счета. У нас нет и сотой доли тех производственных и бюджетных ресурсов, которые задействованы в западных сериалах.
С Александрой Быстржицкой в фильме «Слоны могут играть в футбол».
Фото: kino-teatr.ru
— Есть специфика работы в сериалах для стриминговых платформ?
— Способ актерского существования, например в «Содержанках», особенно в первом сезоне, это эстетическая установка режиссеров, и не имеет значения, выходит фильм на федеральном канале или на платформе. Но при внешнем минимализме страсти там кипят по полной. На федеральных каналах сериал, где детей не в капусте находят, не показали бы. Свободы и правды жизни на платформах больше.
— Вы смелый актер, но чего-то, наверное, никогда не сделаете?
— Все должно быть художественно оправданно и осмысленно. Только тогда можно пуститься и во все тяжкие. У меня нет запретных зон. Я об этом определенно заявил после успеха вторых «Содержанок», когда меня крепко держали за артиста, способного на роли, подобные той, что я там сыграл. Я сделал серию «BIPOLARGROTESQUE», чем расстроил некоторых своих поклонниц, которые хотели бы видеть во мне до конца жизни исключительно мачообразного самца. Мое творческое самовыражение вместе с фотографом Ольгой Тупоноговой-Волковой — парадокс с точки зрения дивидендов, которые можно было стричь с других персонажей. Я сам себе, можно сказать, поставил палки в колеса. Но на аудиторию умных, чутких людей, на которую я подсознательно рассчитывал, это произвело должное впечатление и, думаю, усилило мои актерские позиции, предполагающие широкий диапазон разнохарактерных ролей.
— Вы сейчас плотно заняты?
— В прошедшем году, несмотря на пандемию, у меня было много премьер. Дни были вроде заполнены разными творческими делами, но осталось ощущение, что это был вырезанный из жизни по человеческим связям год. Он нас всех спрессовал. Мы сидели по своим норкам. У многих сложилось ощущение бесперспективной перспективы, и в этом есть что-то сильно непривычное. Выражение «живи одним днем» стало почти буквальным.
— Вдруг это навсегда?
— Может быть. Но это не значит, что мы не сможем продраться к своему счастью. Мне как актеру не важно, сколько зрителей в зале. Я сейчас говорю не о выживании театра, а о самоощущении. С детства я любил играть с самим собой в комнате, где никого не было. Представлял себя каким-нибудь всадником без головы и наслаждался этим своим перевоплощением, получая удовольствие от собственных эмоций. Двадцать чутких зрителей могут оказаться куда более влиятельными, чем переполненный до отказа зал, и стать ретрансляторами художественных идей и мыслей, которые они почерпнули со сцены или с экрана.
Источник: mk.ru
