Авторы русского хоррора звезд с неба не хватают, а просто рассказывают страшные истории
За последние полгода «МК» прошелся по самым популярным жанрам современной литературы. О сыщиках и преступниках , о зарубежном и русском детективе говорили с Александрой Марининой и другими авторами бестселлеров. О пандемийном и киберпанковом будущем — с Сергеем Лукьяненко, придумавшем Вселенную «Дозоров» и Юрием Никитиным, основоположником жанра славянского фэнтези. Но все это было хождением вокруг ответа на вопрос, чего мы боимся по-настоящему.
И тогда пришло время хоррора.
Сегодня у нас сразу три собеседника, наполнившие страницы своих книг реками крови, монстрами, непонятными существами и сущностями, угрожающими населению мирно спящих городов. Так какие же они — ужасы и страхи, про которые любят читать люди?
Расчлененка в Петербурге до того, как это стало мейнстримом
Первый наш интервьюер — Александр Матюхин. Родился в 1981 году в Мурманске-60. В СССР этот населенный пункт выполнял функцию секретного «СТО» и одновременно «кладбища» для атомных подводных лодок. Городок, состоящий из 60 домов, расположенный на северных рубежах – место, где вряд ли кому-то надо выходить из «зоны комфорта». Александр провел там первые 14 лет своей жизни, потом его семья уехала на юг, в Краснодарский край. А с 2011 года поселился в Петербурге – уже в статусе писателя.
«Голова, которую рубили», «Удел Упыря», «Город спящих» — так называются романы Александра Матюхина.
— Почему ты выбрал именно «ужастики», — сразу спросил я у Александра.
— Я долгое время писал фантастику, все с этого начинают. Но в какой-то момент понял, что она сужает рамки творчества. Читатель от фантастики ждет определенных героев и сюжетов, а это вынуждает работать по некоему шаблону. Таких шаблонов много, но рано или поздно они исчерпываются. А хоррор очень свободный жанр.
Если говорить про Россию, он еще и очень молодой. Там есть куда развиваться, — объяснил Матюхин.
— Есть хорроры с фантастическими элементами, как, скажем, «Я — легенда» Ричарда Мэтисона, а есть «реалистические» ужасы. Что тебе ближе?
— У меня разный подход. Проще всего сказать, чего я не пишу: не люблю поджанр, где идет мясо-крошилово, всех режут и убивают бессмысленно. Из кино приведу для сравнения «Кошмар на улице Вязов», «Поворот не туда», все эти «Резни бензопилой…», где есть маньяк, убивающий подростков. Слэшеры в общем. Все остальное я пытаюсь прорабатывать: и зомби, и оборотней, и ведьм. Есть рассказы с богами или научными изобретениями, где фантастическая линия довлеет, как у Нила Геймана.
— Зомби — это поле хоженное-перехоженное сотни раз. А твои восставшие мертвецы что делают – не блуждают же они с вытянутыми вперед руками, требуя чужие жизни и мозги?
— Чтобы не пойти по клише, я извращался, как мог. У меня один герой становится зомби, сам об этом не зная. А в рассказе «Мертвый человек не знает» все наоборот: там человек умирает и понимает, что он зомби, но может оставаться человеком. И ему настолько нравится испытывать чувство того, что он мертвый, что он все время выбирает первое.
— Место действия этих произведений – российские города?
— Про зарубежье не пишу, только про Россию. Чаще всего это Петербург. Я — петербуржец, и атмосфера этого города позволяет писать хоррор. Или беру деревни какие-нибудь, или тот же Краснодар. Все свое, родное.
— Питер — не только культурная столица, но и «столица расчлененки»?
— К сожалению, да. На самом деле у меня есть проза про расчлененку в СПб до того, как это стало «мейнстримом». До всех этих громких дел с историком Соколовым. Я еще в 2014 или 2015-м закончил рассказ «Кусочки вечности» с подробностями такого убийства, где герой мстит своей бывшей любовнице и где все мрачно и появляется расчлененное тело.
— В постсоветское время был жанр, который мой старший брат называл «ням-ням»: когда какие-нибудь зубастики или другие монстры бегают и пожирают человеков. Такую плотоядную живность ты изображал?
— У меня есть рассказ «Коридоры», он особенно питерцам нравится: про музей, оказавшийся инопланетной твариной. Она заманивает людей к себе и съедает.
— Когда Ридли Скотт делал последнюю часть «Чужих», на съемочной площадке израсходовали несколько сотен литров искусственной крови. А у тебя есть книги, где все страницы кровью залиты?
— Из тех, что уже вышли на бумаге, запредельно кровавых нет. Но скоро появится «Кладбище ведьм», оно на грани «18+». Чтобы поставить градацию «16+», мне пришлось даже кое-что убирать.
— Кто читатель хоррора? Молодежь или люди среднего возраста? Мужчины или женщины?
— Раньше все знали этот жанр только благодаря Стивену Кингу. Кто вырос на Стивене, сегодня с удивлением открывает русский хоррор. Этим читателям под сорок или чуть за сорок. Они — основная аудитория.
Нет какой-то конкретной категории людей, не читающей хоррор. Он же очень разнообразный! Кому-то нравится читать об убийствах, кому-то — замес на мистике и проклятиях, кому-то исторический фон по душе.
— А кто по прорисованности кошмара может тягаться с Кингом?
— По крутости к нему вряд ли кто-то уже приблизился, но появляются те, кого называют «русскими Стивенами Кингами». Это Анна Старобинец, Дарья Бобылева. На Украине Максим Кабир сильно набирает обороты.
— Помнишь, был мультик про котенка по имени Гав и его друга щенка. И вот они в жуткую грозу полезли на чердак, чтобы бояться. Как объясняется это сознательное желание себя пугать?
— Это хорошо снимает стресс. Уводит от повседневных проблем. Вот ты вернулся с работы: ипотека, проблемы у детей в школе, нужно решать то и это. Смотришь хоррор, и от сюжетных поворотов тебе становится легче. Ты выплескиваешь энергию вместе со страхом. А еще людям нравится испытывать такие эмоции, как нравится кататься с крутой горки на санках или прыгать с парашютом.
— Ты сказал в начале, что это молодой жанр. А вот у Булгакова повесть «Роковые яйца» — явный ужастик, или строки Алексея Константиновича Толстого в духе «Пусть бабушка внучкину высосет кровь». «Гробовщик» Пушкина наполнен ходячими мертвецами, Светлана Жуковского заглядывает в потусторонний мир.
— У Леонида Андреева есть повесть «Красный смех» — про человека, сошедшего с ума на войне. Это идеальный образец хоррора. Другое дело, что при Союзе, и раньше — в Российской империи хоррор искусственно ограничивали. А в 90-е он превратился в низкокачественную кальку с американских образцов. И только года с 2010 — ого в жанре начало что-то получаться.
А корни его уходят в глубокую древность. По Владимиру Проппу, Баба Яга — это предвестник смерти, проводник в мир мертвых, поэтому у нее костяная нога.
Часть меда орел проглотил, и она вышла с другой стороны…
Олег Кожин — писатель из Норильска, живущий в Карелии. «Путевку в литературу» ему выдал Стругацкий-младший. Так что неудивительно, что Олег — на хорошем счету у ведущих издательств.
Кожин согласен с тем, что ужасы для русской словесности — преданья старины глубокой:
— Нельзя говорить, что хоррор — это какое-то новое наслоение. Традиция страшного рассказа ведет начало с XV или XVI века, до этого были страшные сказки, которые в не причесанном виде выглядят гораздо страшнее, чем мы привыкли считать. Хоррор — это не что-то новое и не что-то зарубежное, у него только название иностранное.
— Ты начал путь в литературу с фанфиков на «Утиные истории», в этом смысле ты дитя 90-х?
— Абсолютно. Я жил в 90-х, на эти годы пришлось мое взросление, мой подростковый период. Как большинство писателей из «темной волны» (плеяда отечественных авторов, освоивших новое направление в литературе, — И.В.), мы росли на книгах Кинга, Лавкрафта, Маккаммона, Кунца. Все, что хлынуло тогда переводное на рынок, мы поглощали. И это казалось чем-то невероятным — такая крутота, похожая на фильмы ужасов, только ты их прокручиваешь в голове.
— Твой дебютный роман «Охота на удачу» — главное произведение в жизни?
— Самая главная книга — та, над которой ты работаешь сейчас. В «Охоте на удачу» я вижу все ошибки, какие-то косячки небольшие, но по-прежнему ее люблю: все-таки первая. За эту находку меня хвалят до сих пор: что удачу можно измерить и даже привлечь, не колдовством каким-то, а усердным трудом или нечистыми помыслами (желанием что-то украсть). У меня удача — некий ресурс, который можно использовать. В итоге получилось городское фэнтези со множеством монстров.
— Какой город ты сделал географической локацией?
— Cобирательный. Но поскольку я давно живу в Карелии, в Петрозаводске, то он стал основой. Это дань месту, где мне хорошо..
— Не получается ли, что для того, чтобы появилось новое поколение пишущих, должны уйти великие. Ты пришел в литературу с легкой руки Бориса Стругацкого. Чем тебе удалось удивить Бориса Натановича?
— Действительно, одна из моих первых публикаций состоялась в журнале «Полдень. 21 век» у Стругацкого. Он одобрил мой рассказ. Заявлять, что он его удивил, было бы слишком смело. Но да — взял, опубликовал, а потом еще три рассказа печатал, в том числе в юбилейном выпуске «Полдня». Это в свое время помогло мне поверить в себя.
Что касается второй части вопроса. Есть скандинавская легенда, где Один похитил мед поэзии у великана. И, превратившись в орла, нес его в клюве. С помощью того меда, который он донес, появились поэты. Он немного смог украсть, вот и поэтов немного. Но есть продолжение у этой легенды. Часть меда он проглотил, и она вышла с другой стороны орла. И из этого «меда» получаются плохие поэты и плохие барды.
— Когда ты «берешься за перо», у тебя возникает ощущение, что ты творишь после великих?
-. Вся наша «темная волна» состоит из людей, рассказывающих страшные истории. Мы с юмором относимся к «большой литературе»: ну, есть она и есть, это здорово.
— Самое страшное из твоих произведений – о чем оно?
— Нельзя сказать, что самый страшный текст – вот этот. Потому что все мы разные и страхи у нас разные. Кого-то пугает саспиенс о фигуре за шторкой. Или лавкрафтианский хоррор о древних богах, настолько непознаваемых, что один взгляд на них сводит с ума. Третьих пугает натурализм: кровь и кишки. А кто-то пауков боится.
Автор хоррора должен испытывать сладковатую жуть, чтобы мурашки бегали. Чтобы работать достоверно. Если сам не боишься, сложно напугать кого-то еще.
Вот был у меня текст «Среди дождя», мне рецензент написал, что, мол, видно: автор ехал ночью по трассе и попал в подобную ситуацию. Но у меня тогда даже машины не было. Я просто максимально точно пытался понять, что бы я делал, что бы я чувствовал при подобных обстоятельствах.
— Представь себе обывателя, скучающего у телевизора. Там бензопилой разрезали человека пополам. Зритель зевнул и переключил дальше. Там непонятные существа сожрали туристов. Маньяк крошит студентиков. Настанет момент, когда любой жестяк приестся. Что тогда будешь делать ты и твои коллеги по хорроротворчеству?
— Хоррор никогда не перестанет быть страшным. К виду искусственной крови привыкнуть легко, но не дай Бог увидеть настоящую. Если пресытился – найдутся варианты, как напугать. Те же скриммеры — резкое появление какой-то твари. Или более вкрадчивый ужас, как Кинг говорил: ужас должен быть скрытым, пока ты не видишь, что это, воображение рисует монстра, какого ни один писатель не сможет выдумать.
А еще новые поколения растут, у них теперь страх технологий, в пандемию мы боимся кто вируса, а кто вакцины – кому что ближе.
— XXI век стал эпохой «теорий заговора» и полусумасшедших альтернативных картин мира. А какая из них лично тебе кажется привлекательной?
— В детстве я сожрал массу «мусорной» информации из бульварных газетенок: про НЛО, Снежного человека… Благо, что я ее переварил без видимого вреда для мозга, не считая того, что я хоррор пишу (смеётся). Это явная побочка. Но еще тогда я узнал, что чуть ли не 90% людей имеет психические отклонения. Примерно так я отношусь к человечеству – и вижу задачу для каждого найти его страх.
Когда все меняется настолько неожиданно, все очень напоминает мир теорий заговора. Пять лет назад кому скажи, что в ресторан нельзя будет без QR-кодов приходить, сказали бы: «Ты что, киберпанка перечитал, братан?!» А теперь это реальность.
Как пойдет китаец, будет миру конец
Решать, что страшно, а что не очень — личное дело каждого. Для романа молодой писательницы из Москвы Веры Богдановой «Павел Чжан и прочие речные твари» «топливом» стали не боязнь вампиров или серийных убийц, а чисто внешнеполитические опасения, что Поднебесная однажды отберет у России суверенитет. Книга Богдановой успешно добралась до финалов премий «Нацбест» и «Лицей».
«Я не ожидала такого отклика на эту сложную тему. Думала, мрачная атмосфера книги отпугнет читателя», — говорит Вера.
К слову, Вера собственно хоррором свой роман не считает, определяя его как психологическую драму с фантастической и хоррор-коннотацией.
— Почему ты главную угрозу видишь в Китае?
— Это не я вижу. Я собрала конспирологические теории, гуляющие по Интернету, причем делала это еще до ковида.
Вера считает парадоксальным тот факт, что в Европе или в Москве все убеждены в захватнических устремлениях Пекина. Но чем дальше заезжаешь на Дальний Восток, чем ближе оказываешься к границе, тем терпимее местные относятся к «красному дракону».
— Я там видела меньше китайцев, чем в Москве или Санкт-Петербурге. Хотя у нас сильны фобии, что весь дальневосточный регион заселен китайцами, и они скоро все окончательно заполонят.
Богданова также затронула проблему чипов, пытаясь ответить на вопрос, где заканчивается контроль, существующий для нашего же блага (для того, чтобы предотвращать преступления или вызывать скорую помощь), и где начинается слежка за нашими действиями, выискивание неугодных личностей или деятелей, и, в конечном итоге, нарушение прав человека. У Веры Богдановой КНР не атакует открыто, а просто «подсаживает» Россию на кредиты. В альтернативной Вселенной российская держава оказывается в гораздо более глубоком кризисе из-за санкций 2014-го. Так продолжается до 2030 года, мы берем у могучего соседа много займов и попадаем в своего рода кабалу: вынуждены продавать ресурсы себе в убыток, отдавать огромные куски территории в аренду. В таком мире живет Павел Чжан: наполовину китаец, наполовину русский. С малых лет мечтает уехать на родину отца, она в его глазах — этакая «земля обетованная». Павел работает в компании, занимающейся разработкой чипов для ОМС. Но когда он оказывается в Китае, понимает, что у любого технического блага есть изнанка. И здесь начинается самое интересное…
Источник: mk.ru
