Умер философ и поэт танца Вадим Гаевский

Умер философ и поэт танца Вадим Гаевский

Он был вдохновенным жрецом в храме Терпсихоры

В Москве на 93-году жизни умер Вадим Гаевский, театральный и балетный критик, историк культуры, автор множества книг, старшина критического цеха. После смерти Елизаветы Яковлевны Суриц, это уже вторая непоправимая потеря, которую понесла наука о танце  — балетоведение за последний месяц.

Впрочем, ученым в точном понимании этого слова Гаевский не был. Он был поэтом. Поэтому все свои официальные регалии, «Золотые маски», звания и признание, как выдающегося критика и театроведа, он получил только в старости. Такую критику, которую писал Гаевский, в Советском Союзе, стране где он прожил почти всю свою жизнь, не любили…

По началу он пошел по стопам своего отца Моисея Абрамовича Гаевского (Федермеер), журналиста, редактора журнала «На аграрном фронте». С той только разницей, что журналистике предпочел театр, особенно балетный, в который влюбился с молодых лет, сразу и на всю жизнь. В 1951 году окончил театроведческий факультет ГИТИСа. C 1959 по 1966 год работал научным сотрудником Института истории искусств, а с 1970 по 1972 год — научным сотрудником Института философии АН СССР. 

В своем творчестве он и был по сути философом… Философом танца… Формулировал свои мысли по-философски глубоко и настолько красиво и поэтически обобщенно, когда писал о своих любимцах, что некоторые объекты его эстетических очарований, обобщений, восторгов и предпочтений в его портретах не узнавали себя. «Очень красиво, но всё неправда» — жестко сказала о нем как-то Майя Плисецкая, когда прочла посвященную ей статью. Но своих балетных кумиров Гаевским видел не такими какими они были в реальности, а такими, какими (говоря словами Марины Цветаевой) «задумал их Бог».

Его рецензии или портреты – по сути поэмы, рецензии в стихах. И образы, которыми пользовался Вадим Моисеевич, образы большого художника и поэта, а никак не критика. В этом смысле его можно уподобить другому выдающемуся балетному критику, правда совсем другой эпохи — Серебряного века – Акиму Волынскому, который отождествлял балет с религией. Изучение танцев эллинов навело того в самом начале XX века на мысль, что именно там и следует искать генезис балета, и пытаясь реконструировать ритуальный смысл отдельных балетных движений, он мечтал вернуть балету утраченные им черты религиозного действа. Вот Гаевский и был по сути служителем того культа, о котором мечтал Волынский —  вдохновенным жрецом в храме музы танца Терпсихоры. Хотя эпоха и страна в которой жил этот жрец, разрешала тогда только один вид культа и только одну религию – культ вождя и религию коммунизма.

Несмотря на это свое свойство скорее художника, склонного к преувеличению, нежели критика или ученого-балетоведа, констатирующего реальность, в своих формулировках Гаевский был точен, и написанное и сформулированное им врезалось в память, запоминаясь навсегда.

Таким вдохновенным и точным, можно назвать его портрет, посвященный жизни и судьбе бога танца Серебряного века Вацлава Нижинского. Описал он личность  и танец Нижинского так, будто сам был непосредственным свидетелем сценических триумфов кумира далекой эпохи дягилевского балета, и последующей драмы жизни этого гения танца и безумца. Причем формулировать умел он кратко, четко, не «растекашется мыслию по древу», и не редко без всякой сентиментальности. Хотя поэтическая сентиментальность была в его природе. 

Вот, для примера, что написал он о танце другой балетной звезды первой половины XX века, руководителе балета Парижской оперы и знаменитом танцовщике Серже Лифаре, и о его танце в балете «Жизель»: «Смолоду Лифарь был убежденным и законченным индивидуалистом. Эгоцентризм и самовлюбленность Лифаря вошли в легенду, почти как его прыжок, атлетическая красота и пластическая одаренность. Лифарь – Нарцисс, каких, впрочем, немало среди чемпионов мужского классического танца. Что отличало Лифаря, так это его предельный нарциссизм. Неистребимая потребность отождествлять искусство балета с собой, подспудное стремление свести спектакль лишь только к своей роли. Нередко он превращал свою партию в главную партию балета. Так случилось в «Жизели», где ставший знаменитым выход- Лифаря Альберта в длинном сиреневом плаще затмил все цветовые эффекты белотюникового второго акта. Да и дальнейшие сцены терзаний Альберта Лифарь играл с такой несдержанной страстностью и такой душераздирающей тоской, что тихая вилиса Жизель уходила куда-то на дальний план, а сам старинный балет, раскрывал одну из своих тайн — генетическую близость романтической бульварной мелодраме». 

По-моему – гениально… Вот только о своих музах-современницах он ничего похожего не написал. Потому что в своих статьях он воспевал женщину-балерину как совершенство и божество, и подбирал к её танцу такие головокружительные эпитеты и формулировки, которым позавидовал бы не один стихотворец. Однако это не была комплементарная критика, который Гаевский был чужд по своей природе. Это было поэтическое признание в любви поклонника-балетомана, которое может быть и не заслуживала та или иная околдовавшая его на спектакле труженица танца.

Впрочем, обычных балетных тружениц в свои музы Гаевский подбирал редко. В основном то были действительно балерины, оставившие свой след в истории балета: Семенова, Уланова, Плисецкая, Максимова, из современных — Лопаткина… При этом в своей искренности и поэтическом прозрении он умел уловить такое, что трудно было уловить обычным «не вдохновенным» критикам, особенно в пейзаже серой советской действительности, где критику писать надлежало сухо, строго и не поэтично, без всякого «порхания в облаках».

Не сродство Гаевского с эпохой и временим, в котором он жил, проявлялось и в том, что тираж его книг рассыпался и они изымались из продажи. Так случилось с книгой «Дивертисмент» в 1981 году, в которой дойдя от эпохи романтизма к современности, и анализирую гениальные балеты Юрия Григоровича «Спартак» и «Иван Грозный» Гаевский прозрел то, что возможно совсем и не следовало «прозревать» балетному критику того времени. 

Именно такой бескомпромиссности и поэтической критике Гаевский учил своих учеников и учениц, влюбленных и преданных своему мэтру: до последнего времени Вадим Моисеевич преподавал на театроведческого отделения РГГУ.

Не скрою, лично я приверженец совсем другой школы критики, у Вадима Моисеевича я не учился, и он критиковал мои взгляды в своих статьях. Как было, например, после гастролей Мариинского театра и моей статьи, посвященной этим гастролям, напечатанной в журнале «Балет». Помнится, ему очень не понравилось мое уважительное сравнение «Лебединого озера» в редакции Константина Сергеева, что привозил тогда на гастроли Мариинский театр, с архитектурой в стиле «сталинского ампира». Определение кажется мне правильным и сегодня, однако, сам факт, что Вадим Моисеевич прочитал мою статью и высказался о моих взглядах в своей публикации, было для меня лестным. Современной критикой Вадим Моисеевич интересовался и публикаций молодых коллег, видимо, не пропускал. В моей библиотеки хранится несколько его книг, одну из которых, «Дом Петипа», он мне подписал: «Павлу Ященкову по случаю знакомства и совместного чаепития. В. Гаевский. 19. I. 2004». А вот с другого чаепития в музее Бахрушина он меня попросил уйти. 

Стиль его в театроведении и особенно в балетоведении закрепился, а его поэтической образности в критике многие пытаются подражать, хотя подражать ему кажется делом бесперспективным и бесполезным.

Источник: mk.ru

Похожие записи