Коллекционер жизни
Блудная Россия по примеру блудного сына, проплутав задворками многополярных буржуазных свобод и плюралистических соблазнов и искушений, вернулась на одноколейный путь, в родимое родительское монархическое лоно, к давним, проверенным, испытанным союзникам — восточным и африканским: Китаю, Северной Корее, Никарагуа, Ирану. В этой семье она не лишняя, не на задворках, а пусть среди изгойских держав, но на приоритетном, лестном положении, в едином строю, равноправна и уважаема.
Фото: Алексей Меринов
Любовь должна быть слепа?
Когда читаешь знаменитое (назовем по-тургеневски) «стихотворение в прозе» В.В.Розанова о том, что богатую благополучную родину любить легко и приятно, а обнищавшую, полупьяную, запутавшуюся, изолгавшуюся полюбить значительно труднее, возникает пугающее чувство: о какой любви (или ее разновидности) речь? О всеобъемлющей, безоглядной, инстинктивной, безрассудной? Или (вполне объяснимой) меркантильной привязанности с примесью расчета-корысти, которой обласкивают-окружают бедные родственники обеспеченного занемогшего в ожидании выгодного завещания и щедрого наследства? Но любовь ли это? (И полноценна ли эта любовь?) Почему вообще поднят-затронут в связи с любовью (будем полагать, в идеале трепетно-бескорыстной) вопрос финансовый? Скрещивая любовь и богатство, получим сделку. А продажная любовь известно как именуется. Да и пристало ли (зачем?!) анатомировать чувство, даже не разделенное, не взаимное, отвергнутое, расчленять его на высокие и низкие плотские оттенки? В подобном анализе таится нечто патологическое, трупное, противоестественно холодное, смахивающее на хирургический скальпель. Взаимная привязанность матери и ребенка не нуждается в истолковании, расщеплении, взвешивании долей аптекарскими дозами (не обязательно на торгашеских весах). Станут ли мать и дитя задаваться вопросом и копаться в себе: за что, почему, во имя чего люблю?
В означенном ракурсе уместно всплывает сценка из «Мойдодыра»: «умывальников начальник и мочалок командир» хвалит неопрятного мальчугана за то, что подчинился наказу и ополоснул чумазую рожицу: «Вот теперь тебя люблю я!». То есть исполнил положенное, требуемое, необходимое — удостоился похвалы, заслужил любовь.
Можно выразиться (и интерпретировать) прямолинейнее: коли чувство подвергается высчитыванию, препарированию, оно не очень натурально. Не искренно, не подлинно, не цельно, не органично, а рационально, с оглядкой и изъяном, с погрешностью.
Это и коробит в розановском пассаже. Какую любовь или нелюбовь он осуждает, а кого (и какую любовь) хвалит и превозносит?
Вероятно, и любовь к человеку, и любовь к отчизне не может быть очищена от попытки объяснить себе собственную притороченность, неотторжимость от объекта приязни. Даже если она из области совершенной, идеальной, неземной. А как быть с той непостижимой любовью, что гнездится в биологической, плотской сфере? Насколько любишь или не любишь себя — притом, что трезво сознаешь собственные недостатки, диспропорции рук и ног, рытвины внешнего благообразия и умственную неполноценность, — если твое всматривающееся в тебя самого сознание и есть ты сам, видящий конгломерат своих лучших и худших сопряженных воедино качеств! Ведь родина — часть тебя, ты выношен ее лоном, вскормлен ее грудью и продолжаешь (вне зависимости от своего желания или каприза) быть ее дитятей, произведением, капилляром, крошечным атомом, микрокосмом; вы неразделимы, как бы далеко ни отринуло, ни унесло от ее формальных пределов, невидимых границ и какой бы она ни была, ни виделась тебе: пьяной, распутной, вороватой, равнодушной или нежно лелеющей.
В откровении Розанова сквозит (мнится мне) попытка любить (и попытка заставить полюбить) через силу, нарочито, когда понуждаешь к настоятельной преданности — будто в привычно опостылевшем, однако прочно спаянном общим прошлым брачном союзе, притом, что искусительный соблазн шепчет: «Разве это любовь? Или ее прах и итог? За что мне выпало разочарование?» А трезвый голос — вопреки нашептываниям, вопреки очевидности, наперекор помехам здравого смысла — вздымается: невозможно отречься, недостойно предать, не бросают того, кто дорог (да еще в тяжелую для него минуту), это гаже, чем коммерческий обман, несмываемее, чем бытовая непорядочность. Любил в фаворе (и сам был в фаворе), люби и в позоре. Волевая позиция в данном случае спекулятивна: сожительство из уважения и по принуждению, по взаимному уговору — ради мира и согласия, ради спокойствия и будущего детей (необходимые, значительные аргументы!) — предпочтительнее, спору нет, чем неблагодарность и неблагородство, но единение шатко, ненадежно. В сопряжении недостает существеннейшего начала — свободы.
Есть индивиды — не помнящие, не испытывающие сыновних и дочерних эмоций, есть те, кто питает смутные, неясные, грубые (животные?) предпочтения. Ну а тончайшие, рефлексирующие натуры (Чаадаев и Радищев, Есенин и Блок), будь они безразличны к судьбе своей многострадальной матери (воспитательницы, Арины Родионовны), разве взялись бы негодовать, критиковать, обличать ее? Или промолчали бы из боязни обидеть? Дипломатично устранились бы: пусть сама выправляется, а нам незачем провоцировать неприятности и гонения на свою голову, проще и выгоднее одобрять?
Разновидность любви «от обратного» — это не досужие придирки и не отсутствие любви как таковой, не отступление от обязательного (кем-то предписанного) канона, а жажда видеть идеал (не идеал) безупречным.
Странно выглядит мать (дитя), извергающая(ее) громогласно беспрестанные заверения в чуткости, повторяющая(ее) то и дело об искренности испытываемых чувств. Тут и верно впадешь в подозрения — с чего столь настойчиво и навязчиво об очевидном, априорно не требующем подтверждения, о пылких своих пристрастиях? То, что свято и целомудренно, сберегается в глубине души и не предназначено быть обнажено, порой неосторожной неуклюжестью можно исказить подлинность откровения. От слезливого или прокурорски требовательного призыва поставить «любящего» в пример «нелюбящим» — один шаг до верноподданнического квасного биения в грудь и поиска врага, «любящего недостаточно» или «любящего на стороне и по соседству».
Хвала Розанову: не сетует, не жалится, что его самого, истинного (нет сомнений) патриота (крайне болезненного в своих воззрениях, я бы сказал, суперпатриота), родина в лице извечно присущих ей бесов революций и пертурбаций отвергла, погубила, уморила голодом. А потом надолго забыла. Смиренный своей любовью к жестокосердой некормилице Розанов, быть может, искупил многие ее пороки и впечатал на скрижали нашей общей печали свое тавро, собственное свое имя — еще одно в ряду (и в дополнение к долгому списку) выдающихся пасынков (Радищев, Чаадаев, Пушкин, Лермонтов, Герцен), продолжавших — вопреки презрению, которым оделила их богоносная держава, — длить мучительную кровную зависимость от корневых истоков.
«Величие России зиждется на растоптанных ею же судьбах ее граждан», — говорит Павел Гусев.
К кому примкнуть?
Привычно воспроизводим: «Богу Богово, кесарю кесарево».
В чем несхожесть воздаяний? Диктуемых — при всей кощунственности постановки вопроса — явным отличием Всевышнего Вседержителя от правителя бренного.
Цари Небесный и земной разнятся, прежде всего, отношением к подданным. Плотские цезари-наполеоны-гитлеры не берегут паству, щедро расходуют ее, хотя на словах возглашают обратное, непревзойденно красивое. В реальности правило бессердечного мотовства сформулировано одним из прежних военачальников предельно четко: «Бабы еще нарожают».
Без сожалений бросают в горнило войн и революций, морят голодом, травят реформами, объявляют врагами отечества и уничтожают в концлагерях… Почему позволяют себе распоряжаться чужими жизнями и судьбами, будто фантиками?
Вероятный ответ: быдло, навоз не стоит жалеть. Чем ценен перегной? Своей непритязательной изобильностью. Те, кто чего-то стоит, пробились в верха, окружают трон, их жизни действительно важны. Остальные, неареопажные, — шваль, шлак, бросовый материал.
Может, и в самом деле так? Сознающие собственную значимость индивиды действительно на особом положении, поскольку умеют себя подать, показать, предстать в выгодном и выигрышном свете, научены отстаивать свои позиции и за себя и своих близких бороться, вот и верховодят, помыкают неумеющими. А от неумеющих какой прок? Пусть гибнут, горят синим пламенем — дрова для того и существуют, чтобы утеплять и освещать жизнь элиты. Очень мало обнаружится среди изгоев, не желающих принять участие в празднике подавления черни, заслуживающих внимания мессий, Диогенов и Сергиев Радонежских — отшельников по убеждению и складу личности; большинство прозябающих пустопорожни, не докопаешься до волшебных россыпей их душ, смутные зачатки талантов когда еще проявятся, заблистают, поразят, восхитят! Может, и вовсе не дойдет до этого. Такие недочеловеки слова доброго не стоят! Зачем нужны, коли Александров Македонских, Диогенов и Архимедов, Сократов и Кассандр, Иоаннов Крестителей средь них не сыскать? Можно пускать таких в расход с полнейшим равнодушием. Даже если потом обнаружится среди них какой-нибудь Януш Корчак, не беда. Таких не оберегают.
Значит, правы презирающие и попирающие эту пыль?
Нет, Господь рад каждому своему приверженцу — чем греховнее падший, заблудший, но вернувшийся на праведный путь и припавший к Его стопам, тем большая для Него радость. Не отталкивает, не унижает. Потому хочется отдать Ему лучшее.
Угрюмому или лучезарному кесарю не хочется отдавать, ибо привередничает, выбирает угодных, воротит нос, отсеивает нелюбимых…
Повод задуматься, пока обретаемся в земных чертогах: к какой категории себя причислить — отринутых и не желающих принять условия кесаря или примкнувших к его когорте?
Но и приверженных пороку негодяев Господь простит и приветит.
Источник: mk.ru
