И стар, и МХАТ
125 лет назад он назывался Московский художественно-общедоступный. Колыбель и альма-матер русского психологического театра, из которой, как из гоголевской «Шинели», вышли его студии — первая, вторая, третья. И эти дерзкие «дети» МХТ позже стали самостоятельными и каждая со своей судьбой. Художественный открыл имена, которыми будет гордиться Россия на протяжении целого века: Вахтангов, Чехов, Мейерхольд…
Как начинался Московский художественно-общедоступный? Каким был прежде, чем стать мировым брендом, перед которым снимают шляпы и в прямом смысле слова встают на колени звезды Голливуда, и когда создатель знаменитой системы Константин Станиславский еще не стал иконой мирового театра. Поэтому слово тем, кто начинал Художественный в конце XIX века в царской России или был свидетелем его становления.
Первый состав труппы Художественного театра. Фото: предоставлено музеем мхата
Владимир Немирович-Данченко: «…21 июня я приехал в Москву. Отправился сначала к управляющему театрами (П.М.Пчельников — управляющий конторой и училищем Московских императорских театров. — М.Р.). На его столе лежала моя докладная записка, испещренная красным карандашом, восклицательными и вопросительными знаками. Очевидно, читал и «содержание оной не одобрял».
…Уходя, я сказал ему: «А знаете, Павел Михайлович, я сейчас иду на свидание с Алексеевым-Станиславским. Хочу предложить ему открыть новый театр». — «Алексеев-Станиславский? Да, знаю. Я бы взял его в заведующие монтировочной частью».
Станиславский, приглашаемый заведовать монтировочной частью! А слова мои о новом театре он пропустил мимо ушей как о затее, о которой нельзя говорить серьезно».
Вл.И.Немирович-Данченко и К.С.Станиславский. Фото: предоставлено музеем мхата
Ольга Книппер (ученица Немировича-Данченко): «Зимой 1897/98 года я кончила курс в драматической школе Филармонического общества в Москве. Уже ходили неясные, волновавшие нас слухи о создании в Москве небольшого театра, какого-то особенного, уже появилась в стенах школы живописная фигура Станиславского с седыми волосами и черными бровями и рядом с ним характерный силуэт Санина».
«Снегурочка». Снегурочка (М.П. Лилина). Фото: предоставлено музеем мхата
В.И.Немирович-Данченко: «Как мы были счастливы тогда! Нас не пугала неизвестность будущего, нас соединяла горячая дружба. Все это было оттого, что мы все были влюблены в одну идею… В идею нового Театра. …Идея эта волновала нас, как что-то еще смутное, неясное, но прекрасное. Она лишала нас сна, покоя, но давала нам восторженную силу и горение. В чем заключалась эта идея нового Театра — мы тогда еще сами хорошо не знали. Мы были только протестантами: против всего напыщенного, неестественного, «театрального», против заученной, штампованной традиции. И этот общий протест, эта общая влюбленность, таинственная, необычная, единила нас и давала нам силу и веру»…
История: в марте 1898-го началось формирование труппы нового театра. В нее вошли М.Лилина, М.Андреева, М.Самарова, А.Артем, Н.Александров, Г.Бурджалов, В.Лужский, А.Санин. Из учеников Немировича-Данченко к ним добавились И.Москвин, О.Книппер, В.Мейерхольд, М.Роксанова, М.Савицкая. Начало службы всех актеров — 15 июня 1898 года. В режиссерском управлении состояли: главный режиссер — Станиславский, режиссеры — Лужский, Немирович-Данченко, Санин.
Василий Качалов: «Представление о Художественном театре у меня было самое смутное. Слыхал я, что есть в Москве некий любитель-режиссер Станиславский и что в каком-то клубе, с какими-то безвестными любителями он что-то ставил и сам играл… Слыхал, наконец, что они, т.е. Станиславский с Немировичем-Данченко, затеяли вместе театр в Москве. Но что это за театр, что в нем играют, и кто играет, и как играют, понятия не имел (В.И.Качалов до МХТ служил в Казани, в одной из лучших провинциальных трупп. — М.Р.). И вдруг — телеграмма-приглашение! Как быть? Совещаюсь с товарищами. Некоторые знали, бывали сами в Художественном театре, слыхали отзывы, читали рецензии… Общий голос их: «Театр плохой, актеров нет, всё мальчики-ученики, да любители, выдумщики-режиссеры; деньги нахватали у купцов московских и мудрят для своей потехи».
«Московские ведомости» (19.10.1898): «Вл. Ив. Немирович-Данченко отыскал для роли Федора удивительного исполнителя. Фамилия его Москвин. Он участвовал ранее в труппе г. Корша, но я тщетно старался его припомнить, пока не оказалось наконец, как мне сообщают, что он, юноша, играл там роли стариков. Г. Москвин в точности исполнил завет автора. Он полюбил Федора и воспринял его в свою душу… Г. Москвин прямо живет на сцене. Все динамические оттенки, crescendo и diminuendo, исходят из одной основной тональности и снова возвращаются к ней. Он и горячится-то как-то бессильно… Стоит на волос выйти из пределов основной тональности — и впечатление гармоничности будет уже нарушено. Г. Москвин прямо удивительно справляется с этими местами».
«Царь Федор Иоаннович». 3-е действие. Сцена из спектакля. Фото: предоставлено музеем мхата
Всеволод Мейерхольд (о репетициях «Царя Федора»): «Алексеев не талантливый, нет. Он гениальный режиссер-учитель». (Однако, испытав затруднения в роли царя Федора, он жаловался и упрекал Станиславского в режиссерском деспотизме — навязывании тона и толкования.)
Мария Германова: «Какое это было удивительное время! И какой удивительный был наш Театр! Деревянная облицовка лож и балконов, суконный занавес с вышитой на нем чайкой, все призывало к подвижнической работе, обвивало мистичностью, почти религиозностью. Я не могла надышаться воздухом нашего Театра. …Станиславский любил нагонять на нас страх. Он смотрел на актеров как на массу, из которой надо выбить штампы, примадонство, всю актерскую мишуру. Во имя этого он не жалел актеров, не считался с их самолюбием. Но ему прощали и насмешки, и грубости за то, как изумительно учил он нас, как помогал в ролях».
Сергей Бертенсон: «Совет Театра, в состав которого непременно входят и К.С.Станиславский, и В.И.Немирович-Данченко, принимает пьесу к постановке, назначает режиссера, выбирает с его согласия художника и распределяет роли. Затем режиссер пьесы собирает всех занятых в спектакле артистов и художника, иногда приглашает литературных и художественных специалистов со стороны, и начинается ряд бесед о пьесе. Так устанавливается лейтмотив произведения, его «сквозное действие», после чего режиссер разбивает с актерами их роли на «психологические куски». Главная часть репетиции протекает за столом и на сцену переносится лишь тогда, когда исполнитель вполне овладел образом и роль у него совершенно созрела. Режиссер не указывает актеру ни mise-en-scene, ни того, что принято называть в театре «тоном»; все это рождается в актере само собою, когда он целиком вживается в свою роль и каждое его слово и движение на сцене внутренне мотивировано и оправдано. Вполне естественно, что такого рода занятия продолжаются долго и пьесы готовятся не меньше года. В условиях подобной работы Художественный театр никогда не мог быть продуктивным количественно, и поэтому в течение сезона в нем ставилось не больше четырех, трех, даже двух новых пьес».
Константин Станиславский: «Необходимо отбросить предрассудок, что можно научить «играть» те или иные чувства. Научить играть вообще никого нельзя».
Василий Лужский: «…И все это начеку, строго, опоздаешь — и беда, штрафной журнал, доска и т.д. Константин Сергеевич ввел законы ультимативные, и они блюлись точно-точно, без всяких поблажек и пощад. Псевдонимы — и те не позволялись, какие там Дарский, Адашев, Андреева, Лужский, Станиславский; нет — Псаров, Платонов, Желябужская, Калужский, Алексеев, забудь отца, мать, жену, детей и все отдай новому делу! Работали без отдыха с утра до полуночи, с небольшим перерывом на обед. Такое напряжение творческой энергии привычно выдерживал Станиславский».
Василий Качалов: «…Игравший тогда уже второй год «Царя Федора Иоанновича» Москвин получал семьдесят пять руб. в месяц и только на третий год стал получать сто рублей, Книппер получала сто рублей, Мейерхольд около ста, а все остальные в два и три раза меньше, и вдруг какой-то Качалов, которого в глаза не видели, требует двести рублей. Это была сенсация среди труппы Художественного театра, актеры и актрисы ждали меня с любопытством и нетерпением, а многие и с понятным недружелюбием».
Мария Германова: «Сказать, что это наш дом, где мы одна семья, мало; что это то, что для ученого университет, лаборатория, — тоже мало. Храм, церковь — тоже не исчерпывает значения Театра для нас. Это и то, и то, и то, и еще то, чего не скажешь словом… Наш милый Театр! Я приходила на репетиции, как сразу становилось иначе, чем дома, на улице, в гостях. Серьезно, ласково, странно, почти сурово. Внешне — большой покой, и дисциплина, и ритм. Это жилой дом духа. Константин Сергеевич и Владимир Иванович его домовые. Вы чувствуете этих милых домовых всюду. Их любовь и суровость. Их глаз и руку. Они для нас не просто директора, режиссеры или друзья. Мы любим их до страха. Боимся до умиления».
Екатерина Краснопольская: «Я читала записки самого Станиславского по его «системе». Я изучала в Студии эту «систему». Да, «система» ценна. Ее большое значение в том, что она впервые осознает те вечные простые законы искусства сцены, которые давно были осознаны и закреплены в других искусствах. Но почему все это так мало, так мертво без самого живого Станиславского? Почему в Студии, а иногда и в Театре пьесы, поставленные по его «системе» (которая является плодом работ Театра и Студии), — почему они молчат, не сияют, пока не придет маг и волшебник Станиславский? Почему после четырех-пяти часов непрерывной работы (иногда ночной), когда забыта всякая «система», а только горят волшебство фантазии, непрерывное внимание, а главное, великая любовь к своему делу самого Станиславского, — почему все вдруг засверкает и осветится? Потому что тут сила и мощь настоящего могучего призвания. Вот тот алмаз, которым владеет Станиславский».
Мария Ермолова (из письма): «Что делать? Я начинаю делаться горячей поклонницей Художественного театра. После «На дне» я не могла опомниться недели две. Я не запомню, чтобы что-нибудь за последнее время произвело на меня такое впечатление».
Мария Германова: «В других театрах часто видишь: полутемная сцена, актеры в пальто, шляпах, с палками, какие-то будничные; по сцене много ходят взад и вперед, разговаривают незанятые. Для нас репетиция — удар пульса, несущий жизнь. Такой пустяк, характерный и, может, неинтересный для вас… Но — не только актеру или актрисе не придет в голову репетировать в шляпе или хоть в пальто, а если незанятая актриса войдет в зрительный зал послушать репетицию, она снимет шляпу, потому что это не визит, не проходящее, а самое важное — работа, репетиция, творчество. Разве кто-нибудь смеет пройти по сцене в это время, вызвать актера поболтать? «Зайти на минутку» на репетицию нельзя. Мы никогда не сделаем такой бестактности по отношению к репетирующему товарищу».
«Снегурочка». Купава (М.Л.Роксанова). Фото: предоставлено музеем мхата
Сергей Бертинсон: «Весной 1919 года тяжелые физические условия жизни в Москве навели руководителей Театра на мысль перевести его на продолжительный срок на Юг России. По инициативе артистов И.Н.Берсенева, Н.О.Массалитинова и Н.А.Подгорного часть Театра с О.Л.Книппер-Чеховой и В.И.Качаловым во главе решила предпринять самостоятельные гастроли по Югу России… Междоусобия гражданской войны неожиданно отрезали труппу сперва от Москвы, а затем и от родины, и Московский Художественный Театр, не только духовно, но и физически мыслимый единым и неделимым, распался на две части: одна осталась в Москве, другая оказалась за рубежом России. Обеим группам пришлось строить свои планы и вести работы самостоятельно, независимо друг от друга.
Труппа сперва играла на Юге России (Харьков, Крым, Одесса, Ростов, Екатеринодар), затем — в Грузии (Поти, Тифлис, Батум), потом последовательно была в Константинополе, Софии, Белграде, Загребе, Люблянах, Оссеке, Вене, Праге, Пильзне, Братиславе, снова в Вене и теперь остановилась в Берлине, предполагая весь свой предстоящий сезон провести в Германии».
Статистика: В истории Художественного театра было десять художественных руководителей. Отцами-основателями называют Константина Станиславского и Владимира Немировича-Данченко. После них во главе МХТ, при советской власти ставшего МХАТом, стояли Николай Хмелев (1943–1945), Михаил Кедров (1946–1970), Борис Ливанов (1955–1970), Виктор Станицын (1955–1970), Олег Ефремов (1970–2000), Олег Табаков (2000–2018), Сергей Женовач (2018–2021), Константин Хабенский (с 2021-го по настоящее время). За 125 лет театр выпустил 524 спектакля.
Ольга Книппер: «16 декабря 1898 года мы играли «Чайку» в первый раз. Наш маленький театр был не совсем полон. Мы уже сыграли и «Федора» («Царь Федор Иоаннович». — М.Р.), и «Шерлока»; хотя и хвалили нас, но составилось мнение, что прекрасный театр, обстановка, костюмы необыкновенно жизненны, толпа играет исключительно, но… «актеров пока не видно», хотя Москвин прекрасно и с большим успехом сыграл Федора. И вот идет «Чайка», в которой нет ни обстановки, ни костюмов — один актер. Мы все точно готовились к атаке. Настроение было серьезное, избегали говорить друг с другом, избегали смотреть в глаза… Владимир Иванович от волнения не входил даже в ложу весь первый акт, а бродил по коридору».
«Царь Федор Иоаннович». Ирина (О.Л.Книппер-Чехова), Федор (И.М.Москвин). Фото: предоставлено музеем мхата
Константин Станиславский: «Распространенное мнение, что театр — это клоака интриг и угнетения, складывается именно потому, что в нем много людей не только неталантливых, но даже неспособных, мало любящих искусство, но зато много любящих себя. Как они проникают туда, где, казалось бы, могут быть и действовать только любящие и творящие?»
Евгений Вахтангов (из письма): «Дорогой Константин Сергеевич, я прошу Вас простить меня, что я тревожу Вас письмами, но мне сейчас так тяжело, так трудно, что я не могу не обратиться к Вам. Я напишу о том, о чем никогда не говорил Вам вслух. Я знаю, что земные дни мои кратки. Спокойно знаю, что не проживу долго, и мне нужно, чтоб Вы знали, наконец, мое отношение к Вам, к искусству Театра и к самому себе.
С тех пор как я узнал Вас, Вы стали тем, что я полюбил до конца, которому до конца поверил, кем стал жить и кем стал измерять жизнь. Этой любовью и преклонением перед Вами я заражал и вольно, и невольно всех, кто лишен был знать Вас непосредственно. Я благодарю жизнь за то, что она дала мне возможность видеть Вас близко и позволила мне хоть изредка общаться с мировым художником. С этой любовью к Вам я и умру, если бы Вы даже отвернулись от меня. Выше Вас я никого и ничего не знаю».
«Царь Федор Иоаннович». Ирина (О.Л.Книппер-Чехова). Фото: предоставлено музеем мхата
Гимназист пятого класса А.Бородулин (из письма): Господин Станиславский, Вы любите театр, а неужели Вам не приходила на ум мысль: кто заменит вас? кто будет продолжать это дело? Неужели оно сгинет? И вот я прошу Вас взять меня, молодого, еще полного сил юношу к себе. Я буду Вашим помощником, Вашим апостолом. Я буду служить искусству для искусства. Господин Станиславский, верьте мне — это не минутная вспышка, не мимолетное увлечение, а идеал, цель всей моей жизни. Неужели Вам не надо помощника, который будет верен и послушен вам как сын (да, духовный сын). Подумайте хотя ради искусства, которому Вы служите. Я не буду хвалить себя, нет, но, говоря совершенно беспристрастно, мое декламирование и игра производили на многих большое впечатление. Хотя ни моя фигура, ни лицо не блистательны, а особенно мой нос, он очень груб, но неужели это может послужить препятствием — не верю».
Константин Станиславский (из письма гимназисту А.Бородулину): «Знаете, почему я бросил свои личные дела и занялся театром? Потому что театр — это самая могущественная кафедра, еще более сильная по своему влиянию, чем книга и пресса. Эта кафедра попала в руки отребьев человечества, и они сделали ее местом разврата. Моя задача, по мере моих сил, очистить семью артистов от невежд, недоучек и эксплуататоров. Моя задача, по мере сил, выяснить современному поколению, что актер — проповедник красоты и правды. Актер, прежде всего, должен быть культурным и понимать, уметь дотягиваться до гениев литературы».
Источник: mk.ru
