«Термин понимается как умение говорить то, что считаешь нужным, хотя это кому-то не нравится»
Известному поэту, прозаику, телеведущему и эссеисту Дмитрию Воденникову 22 декабря исполняется 55 лет.
Красивая дата, две пятерки, стала поводом для откровенного интервью о литературе, судьбе отдельного текста и русской поэзии и об изобретенной Приговым «новой искренности», вышедшей за отведенные ей рамки и заполнившей всю нашу жизнь.
Фото: Татьяна Пушкарева
— Дмитрий, хороший поэт не может висеть в пустоте, я подумал, раз вы попали в антологию «Строфы века» Евгения Евтушенко, значит, были знакомы с ним, с другими мэтрами-шестидесятниками.
— Нет, с Евтушенко не дружил, мы не были с ним знакомы. Просто Евгений Александрович понимал, что сделать антологию только из известных ему авторов его времени и пришедших за ним — это не настоящий труд, не настоящие строфы века. Помню, оба тома были тяжелые, как гробы, — их было тяжело нести, когда в издательстве их выдавали. Второй том делала команда составителей — и они, естественно, знали про новую поэзию 80–90-х годов значительно больше. Что же касается шестидесятников, я был шапочно знаком с Беллой Ахмадулиной. Я к ней приезжал, причем по делу. Первое достаточно трагическое — нужно было собирать деньги для поэта Нины Искренко, которая умирала от рака. Мне тогда было 25 лет. Позже я с Ахмадулиной общался, в том числе и по поводу своих стихов. Она была удивительным человеком. Конечно, я застал ее в преклонном возрасте, но вот приехал записывать интервью для радио «Россия». Она говорит: «Мне кажется, вы пишете стихи». Я ответил: «Да». С собой у меня были тексты, но я точно не собирался ей их давать. Но она попросила.
А тогда были телефоны только проводные — нынешняя молодежь и не поймет, как мы без мобильников обходились. Я вернулся в дом родителей на Каширском шоссе — а это далеко от Поварской, где Ахмадулина жила. И вдруг выходит моя потрясенная мачеха и произносит: «Тебе звонила Белла Ахатовна». Перезваниваю. Слышу в трубке: «Дмитрий, это такие стихи, какие нужно писать сейчас!»
Но все это не назовешь общением или приятельством, уверен, она бы меня и не узнала через пару месяцев, повстречайся мы на улице.
Хотя я ее — безотносительно этого разговора и оценки — очень любил и, проснувшись недавно, пытался вспомнить одну строфу:
Мне ответствовал свет безмятежный
и указывал свет или смех,
что еще молодою и нежной
я ступлю на блистающий снег…
Точнее, не мог вспомнить, с чем у нее рифмуется «нежный» — неужели с «безмятежный»!
— Что такое «новая искренность» в поэзии, к которой вас относят критики?
— Понятие «новая искренность» ушло сейчас к журналистам, его часто употребляют. Но на самом деле оно было придумано Дмитрием Приговым — как игра, а не термин, имеющий отношение к жизни. А мы уже потом с Дмитрием Соколовым-Митричем (журналистом и поэтом) — мне было 25, ему меньше — заявили, устав от дурно понятого постмодерна, что будем «новой искренностью». Мы заявили, что нужно создавать жизненные документы, а не стихи, что будем писать тексты, оплаченные собственной судьбой.
К этой «новой искренности» я принадлежу. К той, к которой относят Ксению Собчак или Владимира Путина (термин понимается как умение говорить то, что считаешь нужным, хотя это кому-то может не нравиться), отношусь тоже, но мы все к ней теперь имеем отношение.
— Одна из ваших книг называлась «Мужчины тоже могут имитировать оргазм» — вы вообще любите похулиганить в поэзии?
— Да, это было чистое хулиганство из разряда: «Все мы немного лошади» Маяковского. Когда я выпустил эту книжку в «ОГИ», мне было под тридцать, и взрослому окружению этот шаг очень не понравился. Название предлагали поменять, но я спорил (подробности опустим — у нас не беседа о физиологии). Честно скажу: сейчас я бы на такое не решился — мне пятьдесят пять.
— Какое из ваших стихотворений — самое известное?
— У меня два или даже три самых известных. Первое:
Так дымно здесь
и свет невыносимый,
что даже рук своих не различить —
кто хочет жить так, чтобы быть любимым?
Я — жить хочу так, чтобы быть любимым!
Ну, так как ты — вообще не стоит — жить…
Я часто это рассказываю, но Анна Ахматова как-то в эвакуации шла по Ташкенту с Раневской, а только что вышел на экраны фильм «Подкидыш», и мальчишки бегали и кричали: «Муля, не нервируй меня!». Ахматова сказала: «Тяжело, наверное». — «Тяжело, но и у вас, наверное, есть своя Муля», — произнесла в свою очередь великая актриса. Ахматова назвала то ли «Сжала руки под темной вуалью…», то ли какое-то другое стихотворение. Но у каждого из нас есть своя Муля.
Так что я люблю не выше процитированное, а два других: «Черновик. Потому что стихи не растут, как приличные дети» и «Так вот для чего это лето стояло».
— Вы выступаете в роли преподавателя (советчика/коучера) для молодых стихотворцев. Как к попыткам научить писать стихи отнесся бы Маяковский или Вадим Кожинов? Оба они считали, что научить писать стихи невозможно.
— Я точно никакой не коучер, а учитель. И едва ли мои студенты «молодые» — им от 25 до 50.
Учить не бесполезно, если только не делать так: «Мы сейчас ямбом напишем, а теперь — тоническое стихотворение или верлибр». Своим студентам я никогда не говорил написать стихотворение по заданию. Я предлагал дать четыре абзаца текста — конспект будущего произведения, помогал студенту найти тему, свой личный ключ, открывающий дверь к собственным текстам.
И еще можно научить видеть слабые места в произведении, строки, набросанные, как ельник на грязь, чт обы можно было пройти. Научить видеть, что это — не крепкая каменная дорога.
— Если бы вас украли инопланетяне и спросили, кто самый популярный в России сегодня поэт, вы бы ответили: «Воденников»? Никого рядом нет, никто не проверит — вы и зеленые человечки один на один.
— Никогда бы я так не ответил. Бог с ними, инопланетянами. Давайте подумаем о моменте смерти: скоро уже полетишь по коридору, и как бы сознание ни рассыпалось, в этот момент придет самое гениальное четверостишие.
Представим, что его можно записать или прошептать. Я когда-то решил, что унесу четверостишие с собой, мне не будет жалко, что я не оставлю его своим близким, человечеству или, точнее, сиделке, выступающей в роли этого человечества.
И пусть потом не будет ни меня, ни этих строк. Тогда станет все равно, первый ли ты или тринадцатый. Когда приходит «звук» — это само по себе счастье. Так что о поэзии с зелеными человечками говорить я не стану, а попрошу не пришивать мне лишние руки и постараюсь с ними подружиться.
— В СССР самые популярные поэты были обязательно еще и песенниками, сегодня такой способ «подработки» практически исчез. Ваши стихи кто-нибудь пытался исполнить с эстрады?
— Не думаю, что слово «подработка» корректно. Советские песни, специально написанные Вознесенским, не писавшиеся Ахмадулиной для эстрады, но взятые для песен, — это вообще-то классика.
Нет, мои стихи не пелись, тем более что на десять лет стихи покидали меня, просто в 2011 году взяли и ушли. В 2021-м вернулись — я даже сначала не понял, что произошло, хотя были другие переломные события: я чуть не умер, я любил, начал писать эссе…
Но с гулом возращения стихов ничего не сравнится, когда раздвигаются стены, мир меняется, как в телестудии по воле режиссера меняют цвет, вертятся и переливаются световые панели.
— Написанное сегодня стихотворение может «выстрелить», уйти в народ, если его не споет звезда сцены или не прочтет экранный сын бандита в фильме Балабанова, как стало с незамысловатыми строками: «Я узнал, что у меня есть огромная семья…»?
— Разве «Не выходи из комнаты…» Бродского хоть кто-то когда-то пел? (Смеется.) Так что все возможно — если тексту и его автору уготована особенная судьба.
Источник: mk.ru
