Шестичасовая премьера открыла сцену на Поварской
Современная музыка и духовные песнопения. Музыканты — внизу, на балконах и, кажется, везде. Зеркальность во всем — при полном отсутствии отражающих поверхностей. Шестьдесят артистов практически у ног зрителей. И музыкально-театральный марафон длиною в шесть часов.
Скоморох Памфалон — Павел Акимкин. Фото: пресс-служба театра
Так Центр драматургии и режиссуры Владимира Панкова открывал в минувшие выходные сцену на Поварской, 20, в свое время открытую большим режиссером Анатолием Васильевым. Это старое/новое пространство лидер SOUNDRAMA испытал почти что мистериальным действом «Скоморох Памфалон», поставленным по повести Николая Лескова, часто называемого самым русским писателем. С премьерного показа — обозреватель «МК».
На Поварской в гардеробе всем выдают белые бахилы, точно мы пришли не в театр, а в клинику. На мой вопрос: «Зачем?» — вежливый молодой гардеробщик (здесь вообще все крайне любезны) ответил: «Чтобы на сцене, на которой артисты будут валяться и падать, не оставить грязи». Хотя сцены в привычном смысле слова здесь нет — довольно узкая полоска перед тремя рядами на тридцать мест каждый. В общем, Лескова с его «Скоморохом Памфалоном» загнали в пенал. Но какой! В три цвета высоченные потолки с восстановленной лепниной, где только птицам и летать (кстати, у Васильева летали голуби), четыре балкона, самый большой из которых уже занимает струнный ансамбль. Ну, Панков, как известно, легких путей в театре не ищет.
А вот и он сам, без ботинок и с кратким словом: «Вы знаете, что от современной драматургии мы двигаемся в архаичность, к обрядовому театру. Сегодня играем Лескова. С Богом».
Игорь Ясулович, самый взрослый артист, присев у стены на табуреточку и раскрыв на коленях книгу в затертом переплете, неспешно начинает: «Слабость велика, сила ничтожна. Когда человек родится, он слаб и гибок; когда он умирает, он крепок и черств. Когда дерево произрастает, оно гибко и нежно, и когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила — спутники смерти. Гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит. Лао-цзы». И неторопливую китайскую мудрость, как крутой волной, враз накроет музыка — самая разная, чудесным образом сшитая в единое полотно.
Тут же появится разноязыкая толпа: священнослужители в черных сутанах, поющие Псалом Давида, с одной стороны, а с другой — участники ток-шоу с быстро молотящей текст ведущей на тему пороков современного театра. В стенку вжался отрок, ужаснувшись грешному миру. Женщины в черном с воздетыми к небу руками и карнавальное шествие в масках и перьях в компании самонадеянных мужчин в офисных костюмах. Уф! Вавилонское столпотворение из прошлого и настоящего, узнаваемых образов и символов того, что происходит здесь и сейчас. Так необычно будет рассказана вполне себе сюжетная история о праведниках и грешниках, отшельниках и многоимущих гражданах в многогрешном городе Дамаске. А может, Москве или каком другом мегаполисе.
У Лескова в повести, то и дело называемой им рассказом, 29 глав. Панков уложил их в (не пугаемся!) четыре акта с тремя антрактами, и каждый последующий акт короче предыдущего. Это можно выдержать? Спокойно, потому что совсем не похоже на все то, что теперь идет на столичных подмостках. Панков, всегда далекий от какой бы то ни было художественной, социальной и политической конъюнктуры, строит свой театр, объявленный им теперь как обрядовый.
А как это выглядит? Объемно, мощно, где царит полифония из разной музыки, звуков, языков, зеркальности — визуальной и вербальной. Сюжет по житию святого словно парит в такой стройной конструкции, становясь притчей. Два главных героя: один — бывший вельможа императора Феодосия Великого Константинопольского, который отказался от власти и богатства, раздал все имущество и стал отшельником и столпником Ермием на скале, отрешившись от всего мирского, и за это над ним «все другие вельможи стали шутить и подсмеиваться; говорили ему: «Верно, ты хочешь, чтобы все сделались нищими и стояли бы нагишом да друг дружке рубашку перешвыривали. Так нельзя в государстве». Он же отвечал: «Я не говорю про государство, а говорю только про то, как надо жить по учению Христову, которое все вы зовете божественным». А они отвечали: «Мало ли что хорошо, да невозможно!»
А второй герой — скоморох, скрывший свой натуральный вид лица под красками и ночами развлекающий богачей с их любовницами. И сказал совсем не праведный скоморох праведнику: «Верь мне, почтенный старик, что живое всегда живым остается, и у гетер часто бьется в груди прекрасное сердце. А печально нам быть на пирах у богатых господ. Вот там часто встречаются скверные люди… Там требуют того, чего естество человеческое стыдится… А наутро ходят молиться для виду». Писано 140 лет назад про далекий Дамаск, а как все узнаваемо. У Лескова вообще много чего как про сегодня: и про либеральный фашизм («Кто не с нами, тот подлец»), и про многоимущих граждан, что «горды, надменны и веселья хотят, а свободного смеха и шуток не терпят».
В «Скоморохе» излюбленный принцип зеркальности Панков, кажется, возвел в абсолют. У большинства персонажей тут двойники: у старого Ермии (Игорь Ясулович) рядом молодой отшельник, он же Ангел, которому что-то нашептывает Дьявол. Наличие в труппе близнецов Рассомахиных — Даниила и Павла — только усиливает сей отражающий эффект. А языковая зеркальность… Во второй половине спектакля с появлением Магны зазвучит арабская речь, переводимая на русский. Потом я узнаю, что актриса Регина Азгамова текст повести Лескова выучила наизусть (!!!) на арабском. Пряность Ближнего Востока — в звуках этнических инструментов. Только у скомороха (Павел Акимкин) в руках русский гудок — прародитель скрипки с глуховатым звуком. С балконов звучит арабская флейта.
Хор с духовными песнопениями, балетная группа, цитаты из пьес Шекспира («Дуй, ветер, дуй…» и прочее) — все-таки скоморох в центре жития, и движется он в спектакле как по канату, которого, разумеется, нет, пытаясь в мирской суете обрести душевное равновесие. Которого сегодня так не хватает ни театру, ни нашему обществу. И от всего этого спектакль по Лескову в образе своем похож на пульсирующее сердце: огромная полифоническая волна, за ней придет тишина, которую нежным стежком прошьет акапельное женское пение, подхваченное мужским строгим знаменным распевом. Не стилизованным, а подлинным, невыразимо стройным, который, может, приведет грешного скомороха к желанному балансу, а через него — и весь мир.
После спектакля говорим с Владимиром Панковым.
— Володя, в спектакле столько музыкальных пересечений: музыка Артема Кима и древняя духовная музыка, так называемые знаменные распевы, которые записывались даже не нотами, а крюками. Кто сейчас из музыкантов такое читает?
— Что-то мы снимали на слух с записей — например, Псалмы Давидовы поют вааламские монахи. И к нам на репетиции специально приходила мой педагог Елена Алексеевна Краснопевцева. С ребятами занимался Витя Маминов, который играет в спектакле. Были репетиции, когда артисты учили только духовные стихи или одно духовное пение. 33-й Псалом — от начала до конца, хотя не все из него вошло в спектакль. Трудно было всем — мы же безумно суетливые, но и радостно.
— Мне кажется, что такой спектакль не получится играть как обычный — комедию или драму. После такого материала, литературного и музыкального, происходят ли личностные изменения у актеров? Замечал?
— Да, я сам себя поймал на мысли, что у нас правильное объединение. Не сектантское, которое обесценивает личность, а в котором артисты приходят и служат. На репетициях были все вместе, независимо от занятости в сценах. Смирение амбиций, независимо, главная у тебя роль или ты в хоре. Изменения у артистов происходят на подсознательном уровне. И еще: спектакль получился благодаря этому пространству. За кулисами люди ходят на цыпочках, не сидят в мобильных телефонах. Если бы ты видела, как по рукам передается барабанная палочка, — это отдельный спектакль. И вот мы закончили играть, а спектакль еще звенит внутри, работа не останавливается. И после первого показа мы уже договорились, что к следующему за сутки будем собираться и погружаться.
— Обращаясь к духовному материалу, насыщая спектакль духовной музыкой, не было ли у тебя опасения, что зритель, приученный к «короткому метру» восприятия буквально во всем, не поймет тебя, не услышит твой месседж?
— Я об этом думал… Мой педагог как-то спросила меня: «А когда ты сделаешь спектакль для Бога?» Я задумался — вот, наверное, начал делать. В первом акте есть длинная перестановка с элементами декорации, я мог ее остановить, сократить, но потом понял, что не буду этого делать, потому что здесь не то место, где просто развлекают. Мы здесь служим в хорошем смысле слова, и песнопения православные или музыка Артема Кима — язык этого спектакля, этого пространства. Мне важно, чтобы здесь висел портрет Анатолия Васильева и его художника, соавтора Игоря Попова.
— Анатолий Александрович был на спектакле?
— Я приглашал его. Он сказал, что «в это пространство я никогда не войду, — но добавил: — Я благословляю вас, и хорошего вам спектакля». Разрешил повесить свой портрет. Для меня важна была эта связь — театр же с большой историей, а не то что нам просто какое-то помещение досталось. Здесь все будут разуваться, как это было заведено до нас. От соединения разных языков и культур рождается универсальный язык. Только соединять надо все равноценно и бережно. Так скрип калитки и шум ветра дает образ. А самый высокий и великий образ дает иконопись.
— Твой основной посыл этим спектаклем?
— Баланс и служение в миру. У Лескова в каждой главе свой посыл, но в глобальном смысле это, конечно, баланс — не уходить в крайность. Возьмем наш театральный круг — резкий перекос. А возьмем духовность — здесь крен в другую сторону. В русской культуре баланс всегда был самым важным. И история нашего театра — это тоже находить баланс. Любая крайность — погибель.
ИЗ ДОСЬЕ «МК»
Легенда о скоморохе Памфалоне, опубликованная в 1887 году в журнале «Исторический вестник», входит в серию произведений Лескова о праведниках раннего христианства, действие которых происходит в Египте и странах Ближнего Востока. Сюжеты писатель заимствовал из «Пролога» — сборника жития святых и назидательных рассказов, составленных в Византии в X–XI веках, приспосабливая к ним российскую действительность, за что был критикуем писателями-современниками.
Источник: mk.ru
