Галерея современников
Фото: Алексей Меринов
Не понимающий юмора
Жил человек, не понимавший юмора. Ему сочувствовали: «Хороший, общительный, а умением ценить шутки и трунить над другими, увы, обделен». Сам он очень бы удивился таким суждениям, поскольку названного недостатка в себе не замечал и вот уж не тужил из-за не осознаваемого, а значит, несущественного (то есть несуществующего) минуса. Более того, изобильно, безудержно балагурил. Отвешивал направо и налево озорные плюхи. Не мог тормознуться в своем хохмаческом раже и тем паче уразуметь, почему мало кто смеется.
Чем больше размышлял, тем сильнее обижался. С какой стати остроты и приколы не канают? Не прокатывают? Заподозрил: мелкие людишки завидуют непревзойденному острословию. Вот и кривятся, кочевряжатся, не в силах сдержать ревность и недоброжелательство.
Начал ответно злобствовать, сперва робко, затем настырнее, не скрывал неприязнь, она день ото дня стервенела. О нем уже не отзывались как о безусловно «хорошем». Уклонялись давать оценку. Это вдвойне бесило. Стал клоунствовать и кощунствовать оголтелее. С тем же печальным результатом неприятия или невосприятия. Усмирил характер, научился воздерживаться от зубоскальств, веселость (в том числе напускную) будто ветром сдуло. Щерился на избегавших и разбегавшихся от него вполне лояльных к нему в прошлом приятелей, приятельниц, сослуживцев, случайных знакомых. Все неистовее раскаляясь и распаляясь, отпускал в их адрес язвительные стрелы, давал убийственные сатирические характеристики. А поскольку его концепция и стиль ржачки пребывали на прежнем невысоком уровне, то есть отсутствовали начисто (даже стремились от ноля к минусу), выпады получались грубо хамскими, агрессивными, оскорбительными, граничили с издевкой.
Его побаивались. Огибали за тридевять земель, чтоб не соприкоснуться ненароком. А если сталкивались лоб в лоб и деться было некуда, затравленно растягивали губы в испуганной улыбке. Вообразил: ага, очнулись, спохватились, воздали (запоздало) недюжинному таланту видеть и обличать червоточины. Метаморфоза импонировала. Прискорбно, однако: объективно ценить выдающихся современников начинают под нажимом, при подавляющей очевидности их превосходства, обходительностью, толерантностью, мягким давлением, на добровольных началах, положительного результата не достичь. Приходится воздействовать на инертную ретроградную психику жесткими методами, иначе уважать себя не заставишь.
К нему вернулась непринужденная манера отпускать подначки и подковырки. Почти не гневался на понурых слушателей, не придавал значения их единичным порывам огрызаться и тому, что поддерживают беседу явно через силу, ибо достиг высшей мудрости: такова жалкая двуногая порода, ее надо держать в узде, воспитывать, муштровать, объяснять порой (или постоянно), кто они такие и кто ты такой, растолковывать, каково их место в интеллектуальной и социальной иерархии.
Карнавалы, которые размашисто организовывал, пользовались неизменной популярностью. Фестивали анекдотов, которым покровительствовал и где царил, не гнушаясь в охотку отмочить солоноватую байку, собирали миллионные аудитории. Рядовые зрители и звезды эстрады, известнейшие исполнители-комики, пели ему осанну. Ирония солистов (прежде всего по отношению к себе и частично — электорату) била через край. Все — и выступавшие, и внимавшие — были несказанно благодарны светочу, у которого имелся единственный крохотный изъян: искаженное представление о комическом жанре (простительный пустяк!), аплодировали до упаду, надрывали животики, давились от хохота, благодарили за уморительную развлекуху до слез, и эти искренние слезы служили ему полномасштабной наградой.
Ненавидимый и презираемый
Ненавидимый и презираемый отнюдь не горевал: фигня вопрос, игнорируют, не зовут в изысканное общество… И не надо, не очень-то хотелось! Откровенно пренебрегал этим кичливым респектабельным сбродом, не таясь, клеймил заносчивое сборище — в противовес восторженным придыханиям завсегдатаев снобистских салонов.
Возомнили! Отваживают-отсекают тех, кто им якобы не равен, не принадлежит манерной шатии! Порочной круговой поруке! Пошлому зажравшемуся ареопагу! Дорывался, изощренно поносил показную добродетель, мнимую ханжескую клерикальность, слюнявую сентиментальность, фальшивую выспренность.
Возглашаете, что пристрастно печетесь о глобальном благополучии? Одинаково сочувствуете и помогаете бедным, богатым, своим и чужим? Абсолютно всем? На словах — да… А практически? Вот зафиндилю камнем в окно вашего закрытого для посторонних клуба. Синклита изнеженных избранных. Двину в глаз случайному прохожему или соседу по дому. Непосредственно вас, высоколобые чистюли, это не коснется. Лишь разбитое стекло отчасти обеспокоит, а исколошмаченный сосед и истоптанный прохожий прямого отношения к вашей бомондной кучке не имеют, непосредственно вас не затрагивают, поохаете, но за поруганного дурня и фингал у него под глазом в конфликт со мной не полезете, не встрянете. Прокламируете презумпцию одинаковой защищенности моральным кодексом и законом всех и вся. То есть: витражное окно вашей гостиной равно избитому слабаку? Так вступитесь за достоинство униженного индивида. И огребете от меня по сусалам и получите камнепад в свой огород. Ограничитесь гневными пристыживающими речами? А я в ответ отхлещу соседку. Жену измолчаленного мною недоумка. И что со мной сделаете? Со мной распоясавшимся и поправшим элементарные нормы, основополагающие постулаты? Натравите полицию? Потащете в суд? Но полиция предпочитает с такими, как я, не связываться. Потому что исподтишка мне сочувствует и боится: могу полицейских и судей выследить и на свой манер проучить. Полиция и суды лишь кажутся надежной защитой. Полицейским парвеню (выходцам из низов, не членам вашей барской ложи) ближе и понятнее такие, как я, а не как вы. Стражи порядка лишь ищут случая и повода на вас наброситься…
Население под стать мне, а не вам. Мои взгляды, моя позиция ему роднее вашей. Если заявлюсь на отфильтрованный сюсюкающий форум — в бархатом задрапированный дворец, вклинюсь в разодетое в шелка святилище без спросу (который мне не требуется, нет престижа его от вашей шоблы получить) и во время церемонного обеда закину ноги на стол, испачкаю крахмальную скатерть, потесню фарфоровые блюда и серебряные приборы, опять-таки вряд ли возмутитесь шумно (да и робко не отважитесь), напустите полные штаны страху, однако услужливо, официантски осклабитесь и вежливо (в крайнем случае, надменно, это при мокрых-то штанах!) попытаетесь удалить меня, будто гнилой зуб, но не щипцами, а нежным увещеванием. Взять за шиворот и вышвырнуть за дверь не решитесь, ибо в процессе спроваживания из парадного зала кому-нибудь шваркну в лоб, плюну в харю, ломану ногой и отвешу рукой. Себе дороже конфронтировать со мною открыто.
Зато исподтишка… На это вы, бздуны, горазды…
Будете мириться, притворяться, делать вид: не замечаете бесчинств (так аккуратно, дипломатично поименуете мой вызов из опасения дальнейшей эскалации), я же, вторгшись (впершись!) в обособленную нирвану и вызывающе кривляясь, фиглярствуя на вашем олимпе, на эксклюзивном рауте, продолжу наслаждаться, насилуя вашу трепетность, буду рвать зубами ростбиф и осетрину, запивать из горлышка «Вдовой Клико» и крюшоном из огненной чаши… И на ваши манишки и галстуки с наслаждением плескану!
Не хватит духа шарахнуть меня бутылкой или выдернуть из-под меня стул? Не так воспитаны, не та харизма, не та порода, не тот статус, не тот хребет плюс боязнь замараться и общая худосочная субтильность, несмотря на регулярное отменное питание и посещение теннисных кортов, конных, фехтовальных занятий, фитнес-заведений под руководством опытнейших тренеров… Моя мускулистость, моя уличная закалка, мой норов задиры и плейбоя победительнее и предпочтительнее ваших рафинированных привычек и замашек, ваших отвлеченных философских диспутов, ваших высосанных из пальца кредо, предположений и мечтаний о том, как должно быть в идеале.
Мир не идеален. Я — не идеал. И честно признаю это. Вы о себе признать не желаете. Будете хлебать из корыта, что я вам укажу. И петь осанну, что я потребую. Не на кого пенять! Только на себя.
Разносторонний, самовлюбленный, вчерашний
Неужто вправду полагает себя венцом природы — уникальным, универсальным, годным для подражания? Неужели всерьез допускает: его пресное прошлое кого-то интересует, кому-то, а то и многим, оно важно и способно увлечь?
Взахлеб делится куцым опытом, жалкими банальнейшими эпизодами блеклой (бесцветнее не бывает) биографии, увенчивает мнимо исповедальные монологи (в назидание будущим поколениям) трафаретными, не допускающими многомерного толкования басенными моралитэ, перемежает гладкими, будто обкатанная морем галька, выводами, при этом глаза остаются рыбьими, а брови колючими, щедро сыплет плоскими сентенциями, дарит пародийно нелепыми дешевыми озарениями, вероятно, не им самим сочиненными, полагает (не без основания): и это скушают, присовокупляет — для оживляжа — к квинтэссенции расхожей мудрости крылатые народные словечки, намекая на тяготение к сермяге, смело обобщает единичные факты в средней пышности букеты, сознавая: помпезность — излишний перебор, не забывает (при общей забывчивости) ввернуть статистическую цифирь и сослаться на зарубежные заслуживающие доверия источники, но подчеркивает приверженность исконным традициям, зовет, сам не ведая куда, отвращает, не вполне отдавая отчет, от чего, ставит в пример не пойми кого или себя — и не считает пустое сотрясение воздуха постыдным, а злоупотребление чужим временем и терпением — неприличием. Привычность его всегдашности и вчерашнести и есть залог неувядаемой любви к нему, оправданностью ожиданий он и мил.
Источник: mk.ru
