Фото: Артем Геодакян/ТАСС
С 1 февраля зарплаты чукотских оленеводов повысят на 50%, а зверобоев на 20%, сообщил губернатор Чукотского автономного округа Владислав Кузнецов. Сейчас труженики тундры зарабатывают всего 70 тыс. рублей. При том, что в среднем местные получают более 100 тысяч. Вопрос не только социально-экономический…
«Такие условия работы не позволяют привлекать молодежь, которая уходит в другие профессии. При этом сами отрасли являются основой традиционного уклада и частью быта коренных народов», — пожаловался губернатор. О решении стимулировать оленеводов Кузнецов докладывал и Владимиру Путину, который недавно побывал на Чукотке.
Действительно, оленеводство — тяжелый труд, почище вахты. До 10 месяцев в тундре, ограниченной группой — семьёй или бригадой. Постоянно приходится кочевать, помыться нормально удаётся лишь иногда. Сотовая связь работает мало где, да и звонить некому. Интернет спутниковый Россия не создала, а Илона Маска недоступен. Скука.
Правда, наградой в конце сезона может стать изрядная сумма денег, вырученная за сданное мясо, шкуры битого зверя (бригада может держать до 3−4 тысяч оленей). Хороший приварок к зарплате, только зачем он? На что его тратить? Сменить чум и нарты на новые? Купить побольше солярки для генератора? Чтобы что? Освещать тундру?
Снегоходы, конечно, облегчают жизнь и работу. Нет больше надобности возиться с ездовыми собаками, заботиться о них, кормить. Спутниковое ТВ, у кого есть, чуть скрашивает холодные зимние вечера. А появление оленьих ошейников с GPS-трекерами, а также БПЛА (они теперь не только в Донбассе) обещает революционно изменить труд оленевода. Но…
Спросите маленьких жителей Чукотки, так ли уж им хочется провести всю жизнь в тундре, пусть даже и в окружении всех этих гаджетов? Не факт. Автор встречал женщину из народа ханты, которой при СССР в её 18 лет предложили уехать из стойбища, чтобы два года поработать на ткацкой фабрике в Подмосковье. Так она всю жизнь радуется своему везению.
Молодежь хочет иметь все эти «прибамбасы», но только в городе, где постоянно живут люди и есть клуб. Вместо полезного в тундре снегохода — мощный внедорожник, к зарплате, пусть и скромной — хороший магазин рядом, полный товаров, центральное отопление и горячую ванну дома, круглосуточный интернет. А главное, будущее, распахнутое настежь…
Да и родители почти наверняка желают своим детям иной судьбы, чем их собственная — в белом безмолвии. Не лучше ли, сдав, наконец, в конце сезона оленину в заготконтору, заехать к своим детям в гости в город, отогреться, подивиться новостям цивилизации, порадоваться за их благополучную удобную жизнь? Это называется социальный прогресс.
Ради этого оленеводы готовы отдавать детей учиться в городские школы. Пусть приживутся, выучатся, получат профессию. Так, кстати, было и при Союзе, детей из стойбищ учили и социализировали в школах-интернатах. Но затем они, как правило, возвращались обратно. У Советской власти не забалуешь. Теперь же — свобода, и в тундру калачом не заманишь.
Проблема актуальная не только для чукотского губернатора, но и его коллег из Мурманска, Ненецкого округа, Ямала, Таймыра, Якутии и т. д. Ведь большая часть коренных малочисленных народов (КМН): 42 из 47 — живёт на Крайнем Севере, в Сибири и на Дальнем Востоке. Даже профильное министерство, объединяющее эти территории, имеется.
Похоже, постепенная миграция представителей КМН от традиционного образа жизни к общепринятому — историческая неизбежность, которую надо осознать, принять и не особо сопротивляться. Чиновникам следует отдавать себе отчёт, что, реализуя различные программы в интересах КМН, они оказывают паллиативную социальную помощь. Своего рода анестезию.
Реальной же задачей должно стать не возвращение к корням, не обязательное для всех восстановление традиционного образа жизни редкого населения труднодоступных северных территорий, а поддержка тех, кто сам этого хочет, ради сохранения культурного разнообразия страны, как самостоятельной ценности. Вполне достойная и посильная цель.
А пока складывается впечатление, что государство тащит людей в архаический образ жизни буквально силком, вопреки их желанию. Зачем? Возможно, чтобы исполнить написанные кем-то программы, стратегии, реализовать нацпроекты и проч. И тем продемонстрировать свою заботу о малых народах. У нас ведь многонациональное государство.
Одной из форм «заботы» становится фанатичная господдержка редких, порой вымирающих языков коренных народов. Многие из них фактически вышли из употребления, число носителей ничтожно, учебной литературы нет, преподавателей тем более. Да что учителей, зачастую нет и учеников. Язык исчезает, потому что становится не нужен.
Однако с культурологической точки зрения их сохранение, развитие важно. Это скажет любой учёный. Филологи и лингвисты буквально млеют от подобного. Российские практики поддержки и развития редких языков — одни из самых продвинутых в мире. Хотя это делается совсем для немногих — общая численность КМН всего 300 тысяч человек.
Например, до 2014 г. не было учебника нанайского языка. Дети занимались по пособиям. Теперь учебник имеется, он включен в федеральный перечень. Да, нанайцев всего пять тысяч, но необходимые им учебные пособия пишут в московском пединституте им. Герцена на кафедре народов Севера. Чем не имперский подход в действии?
В Хабаровском крае рады букварю, словарю и учебным пособиям еще по двум языкам — удэгейскому и ульчскому. А вот керекский язык, представителей которого осталось всего четверо, мы потеряли. На грани исчезновения оказался энецкий язык. К уязвимым относят эскимосский, саамский и орокский.
Тому есть причины. Число носителей языков малых народов снизилось из-за изменения образа жизни в XX веке. Люди теперь живут в мультикультурной среде вместе с русскими и представителями других северных народов и общаются друг с другом в быту на русском. Плавильный котел, как в Америке. Это объективный процесс.
Поэтому так ли уж нужно форсированно обучать краснокнижным языкам, открывать не просто курсы — потешить национальные чувства, но и создавать на них систему дошкольного, школьного и профессионального образования? А такие предложения имеются. Нет ли здесь бездумного повторения советской практики, которая затем вышла нам боком?
Ведь вся система господдержки языков коренных малых и немалых (татары, якуты) народов сложилась ещё в СССР. В качестве примера часто приводят украинизацию, которая носила характер кампанейщины и привела к образованию широкого слоя национальной интеллигенции, захотевшей заиметь свою страну и отложиться от Москвы. Получилось.
Кроме этого самого известного примера есть десятки других случаев, когда тем или иным, часто малым, коренным этносам в московских институтах создавали алфавит и письменность (сначала на латинице, потом, с 1930-х, на кириллице), выпускали учебники, готовили кадры и всё ради их гармоничного развития в советской семье народов.
Вот только тогда смелость власти, поощрявшей различия, объяснялась наличием мощной наднациональной социалистической идеологии, скреплявшей как цементом, отдельные разнородные элементы советской империи, несмотря на их огромную инаковость (эстонцы и таджики). Цемента этого хватило на 70 лет, но потом он посыпался. А с ним и страна.
Сейчас на том месте, где сияла блистательно социалистическая идеология зияет пустота. Не стало того, ради чего стоило бы преодолевать национальные противоречия. А значит возникает искушение вцепиться соседу в горло по национальному признаку. В этой реальности имеет ли смысл настойчиво пестовать национальное измерение?
Этноцентризм может быть реализован только за счет другой национальности и в ущерб российскому народу в целом, объяснял проблему директор Института этнологии и антропологии РАН, Валерий Тишков. Может, стоит прислушаться к академику и притормозить создание национальной интеллигенции на этот раз коренных малых народов?
Или ввести, наконец, в стране полный социализм. Благо, известно, как и каким он должен быть. Равенство и общая большая цель вновь сцементируют народы России. Большие и малые. Тогда и пасти оленей, и учить на досуге редкие национальные языки, и делать карьеру в национальных органах власти станет в радость и безопасно для страны.
